Сборы упали. К своим номерам приходилось добавлять чуть ли не петрушечников или базарных канатоходцев с кипящим самоваром.

– З-засранцы, – думал Шеллитто. – Осталось мне вывести на арену шарманщика с попугаем на плече.

Тут-то Бэрду и улыбнулась неслыханная удача – он узрел великана!

Бэрд остолбенел.

– Good, good… – подумал он и, словно камышовый кот – тихим пружинящим шагом двинулся навстречу своей фортуне.

Чем ближе Бэрд подходил, тем сильнее билось его сердце. В уме этот рыцарь наживы, корсар с каперской грамотой, уже подсчитывал барыши, которые размечтался огрести, заманив витебского верзилу на представление. Да он и сам был ошеломлен чуть ли не трехметровым исполином, разгуливающим с тростью по базару! Особенно когда приблизился к великану вплотную – лбом он уперся в пряжку его ремня, а сапоги, едва доходившие Махонкину до колена, достигали пупка директора шапито.

Мозг Шеллитто заработал на пределе, голова пошла кругом, он заранее предвкушал, какой фурор вызовет появление на арене этакого мастодонта. Поэтому Бэрд учтиво представился Гулливеру и без всяких околичностей предложил ему бенефис и «губернаторский» гонорар. А получив согласие, в припадке великодушия поставил Луку на казенное довольствие.

Это было рискованно, однако Шеллитто смолоду почитал риск благородным занятием, да и что такого, успокаивал он себя: Махонкин ел, как и все нормальные люди, четыре раза в день. Правда, в мирное время его завтраком на протяжении пары-тройки дней могла бы прокормиться большая семья.

Утром он съедал двадцать яиц, восемь круглых буханок белого хлеба с маслом и выпивал два литра чая. Обед его состоял из килограмма картофеля, трех кило мяса и трех литров пива. Вечером – таз фруктов, два кило мяса, три буханки хлеба, два литра чая. Ну, и перед сном – штук пятнадцать яиц и один литр молока.

Теперь времена были далеко не так хороши, в Англии похожие обстоятельства называли между дьяволом и синим морем, всем приходится туго затягивать пояса. И великан Лука Махонкин – не исключение.

Мысленно Бэрд прокручивал разные варианты силовых номеров, пока не остановился на одном – самом, казалось, подходящем для старого, уже заслуженного атлета Иваныча и молодого претендента Махонкина. В цирках пользовались большой популярностью турниры по греко-римской борьбе. В них принимали участие знаменитые силачи и борцы мирового уровня, в том числе русские титаны Заикин и Поддубный. Если грамотно поставить дело, финальное состязание даст несколько полных сборов.

Клоун Гарик, помимо чувства юмора и невероятно маленького роста обладавший недюжинным талантом художника, гуашью нарисовал афишу. Там был изображен огромный бородатый мужик в ботфортах и шляпе с пером, на левой ладони у него стояла в розовом платье с пеной рюшечек Крися, ее Гарик нарисовал как всегда с неизменной любовью, другой рукой – греко-римским захватом – мужик сжимал горло какому-то толстому усатому щеголю в полосатом трико, голова которого едва доходила до солнечного сплетения великана.

И заголовок – аршинными буквами:

Цирк Шеллитто! Впервые на арене!!!

Белорусский Гулливер.

Молодой великан Лука Махонкин

побеждает непобедимого

заслуженного бойца

Ивана Грома!!!

Ботик сидел на галерке и страшно волновался. У него пересохло во рту и вспотели ладони. Ему казалось, еще минута, и он станет свидетелем какого-то сумасшедшего чуда.

В первых рядах, разумеется, ожидали спектакля достопамятные отцы города, а дальше, как водится, толпилась разная пересортица. Даже Лара – и та не удержалась, на двоих с Дорой Блюмкиной они купили один билет: Ларочка явилась на первое отделение, а Дора на улице ожидала второго, прислушиваясь к ликующим праздничным звукам, доносящимся из шатра. Маруся не могла прийти, она дежурила в госпитале, Ботик забежал к ней перед представлением, она бинтовала грудь худющему рыжему солдату.

Зато с помощью Пашки-цыгана Ботик незаметно провел Асеньку.

Оба они запомнили этот вечер навсегда, «умирать буду – вспомню», любила говорить Асенька, не знаю – исполнила ли свое обещание. Когда она в глубокой старости покидала этот мир, меня не было с нею рядом.

Поискав глазами Иону, Ася не увидела его в толпе, это чуть омрачило ее счастье. Шум, гам, тетки по рядам разносят «горя-ачие пирожки!», «жа-а-а-реные семечки…». Тут же шла торговля пышками, орехами, маковниками, кислыми щами…

Вдруг свет погас, публика стихла, оркестр заиграл увертюру. Конечно, в ней явственно не хватало позолоченных труб, тромбонов и саксофонов, они постепенно перекочевали в военные оркестры. На днях у Бэрда Шеллитто забрали последнего трубача, благодаря чему вся программа оказалась на грани срыва. Ну как же без трубы? Цирк без трубы – не цирк, а простой набор номеров! Труба ворожит, священнодействует, фокусирует, расставляет акценты, наводит резкость, излучает магию, черт возьми!

Увы, его оркестранты вместо полета воздушных гимнастов под куполом цирка теперь в звездном небе ночном наблюдают фейерверк осветительных ракет и шрапнели.

Но инструменты всё же звучали духовые: корнет-а-пистон, кларнет и сопелочка, олений рожок плюс гармошка и, разумеется, барабан. На всем этом играли муж с женой – музыкальные эксцентрики Пенелопскеры. Специального места для оркестра не было, лишь над форгангом, выходом из кулис на арену, возвышалась крошечная площадка, там они и разместились.

Под бравурное попурри на тему «Летучей мыши» к публике вышел Бэрд Шеллитто собственной персоной, наряженный в сиреневый камзол и красные рейтузы, в изящных кожаных сапожках, отделанных тесьмой. Приветственным жестом он поднял над головой искрящийся цилиндр и громко произнес:

– Гуд ивнинг, господа! Цирк Шеллитто начинает представление!

С этими словами директор откинул мерцающий синий полог кулисы, а на манеже, разбрасывая опилки, появилась вороная лошадь с наездником в маске и плаще. В одной руке всадник держал поводья, в другой – сияющую в золотом луче трубу. Сделав пару эффектных кругов по манежу, он вскинул трубу и заиграл.

Волнующая, волшебная, его музыка уносила зрителей и артистов из этого расколотого опустошенного мира, отыскивая прибежище в сердце, будто бродячее шапито превратилось в Ноев ковчег, где оказались те, кого выбрал Ной, чтобы спасти от Потопа. В наличии имелась даже белая птица, которая могла бы возвестить людям об избавлении от непостижимой всеобщей беды, будь на это хотя бы крошечная надежда.

Восторженный шепот пронесся по рядам, так был прекрасен таинственный незнакомец на вороном коне, в белой манишке с бабочкой и сверкающем блестками рединготе, никто ни в жизнь не узнал бы в нем Иону Блюмкина, если б не Асенька, которая сразу все поняла и вскрикнула: «Мамочки мои! Да это же Иона!»

– Иона?!

– Точно! Блюмкин!

– Йошка Блюмкин! Как я его сразу не узнал?

Свист, топот, аплодисменты кого бы угодно выбили из седла. Однако Иона, и будучи разоблаченным, не вышел из образа – гнул свою линию загадочного мистера Икс, извлекая из трубы непомерной силы и поразительной красоты звуки – в безукоризненной чистоте, с которой он исполнял труднейшие пассажи, и все это, я повторяю, – подымаясь и опускаясь верхом на вороной, словно катерок на волне.

Иона до того преобразился, даже Ботик был обескуражен, хотя он лично привел друга в цирк, узнав от Пенелопскеров о плачевном состоянии оркестра. В поисках подходящих музыкантов неутомимый Шеллитто целый Витебск обежал – слушал старичков, зажигавших по ресторанам и трактирам, свадебных скрипачей, столетнего органиста Янкеля из костела святой Варвары, сивых лабухов, некогда служивших в полицейском оркестре.

Не то.

И вдруг является Иона с начищенной трубой, за которую Шеллитто схватился, как утопающий за соломинку. Едва услышав короткую неаполитанскую песенку «О! Мама!», которую напевал еще в детстве Зюси маэстро Джованни, директор загудел:

– Good!!! Goood!!!

И понеслось!

Номер осложнялся тем, что Иона совсем не умел держаться в седле. Ничего, к нему вывели понятливую смирную Эфиопку, даром что знойной угольной масти с искрой во лбу – само послушание.