Даже будучи в коме, старик ежесекундно чувствовал себя солдатом революции, что уж говорить о том времени счастливом, когда он еле-еле понемножку начал ковылять. У него была харизма, он создавал впечатление какой-то немыслимой храбрости и что все ему сойдет с рук. А ведь это было рисковое занятие: военная полиция всюду совала нос в поисках крамольников. За такие дела полагался военный трибунал.

А пока он обсуждал с новобранцами и старыми служаками, распростертыми на тюфяках с соломой, острейшие вопросы войны и мира, приглушенный гул фронта доносился до них, грозовые разряды и вспышки пламени над стволами батарей.

В такой обостренной обстановке Макар поднимал этим бедолагам, пропахшим табачным дымом и позавчерашними кислыми щами, классовое самосознание, правда, заранее предупреждал, что значение имеет только поиск.

– Поиск чего? – спрашивали у Стожарова.

– Поиск тебя самого, – отвечал Макар.

– Да вот он я, что меня искать? – вдруг сказал Фадей Шмелев, две недели молчавший после ампутации правой руки. Он обычно лежал носом к стенке и угрюмо смотрел в одну точку, но Макар до того задурил ему голову, что Шмелев стал отзываться на его эскапады.

– Разве это ты? – усмехнулся Макар. – Это твои кожа, кости и потроха!

После чего делал пространные намеки на какое-то истинное бытие, на бессмертие, на то, что судьба не властна над нами, что мы изначально свободны, и бог еще знает, что он там городил, мой безумный дед, чего никто отродясь не слыхивал, о чем, может, и не стоило особо распространяться, но Макар всегда нёс что ему заблагорассудится.

Тут же кто-то просил положить ему ногу так, другой – этак, третьему хотелось пить, четвертому надо было взбить подушку или вынести ведро.

Поэтому некоторым раненым солдатам Стожаров казался идеалом бескорыстного служения человечеству. Но иногда вспыхивали бурные словопрения, кое-кто в штыки принимал якобинские стожаровские тирады. Макар сердился, порол горячку, с укором говорил:

– Э, вы, товарищ, молоды, мало луку ели!

Другие, наоборот, подавали слабые голоса с койки:

– Правильно, товарищи, сколько можно терпеть, к оружию!

Наутро кто-то из сторонников пролетарской революции отходил в вечность. Но с фронта прибывали новые эшелоны раненых, их приносили из операционной в палату под хлороформом. И неутомимый Стожаров, разнося по железным больничным койкам лепешки из брюквы, с новой силой звал их стряхнуть с себя сон и туман, разбить рабские оковы и свергнуть угнетателей рабочих и крестьян.

Вечерами он выходил на двор и смотрел на облака, которые лениво плыли на восток, за ними уплывали клубы махорки из Макаровой козьей ножки, а следом рвалась душа Макара, аж прямо выпархивала из груди.

«Всё, – думал Макар, – еще немного подлечусь и дерну за ними!»

Раненую ногу Макару лечили всю зиму. Хирург божьей милостью, капитан Наливайко, бубнил в прокуренные усы что-то про остеомиелит, хотя было ясно, что кость подгнивала, из раны временами капало мутно, голень болела и ныла. После многократных вливаний раствора йода в свищ Наливайко заставлял Стожарова «гулять» ногу на дворе лазарета.

Весной, когда на вербе набухли почки, здоровье пошло на поправку. К Пасхе назначили на выписку. Начальник лазарета полковник Рогожкин выдал солдату предписание явиться в его родную часть, которая в это время была отведена в крепость Осовец Гродненской губернии. И Макар Макарыч, накинув шинель на свои худые плечи, зашлепал по мартовской грязи на запад по изъезженной дороге, покрытой бессчетными отпечатками подошв и подков.

Оттаявшая земля гудела у него под ногами, в небе, как драные больничные простыни, висели облака, клубящаяся фиолетовая масса плыла над сквозными перелесками с кошмою сухой листвы, которую пробивали синие подснежники. Живой, считай, здоровый – радости полные штаны!

По обочинам тянулись малопригодные для жизни деревеньки малороссов Гуляй-Борисовка, Пожарища, Дрозды… Дома всё больше крытые соломой, стены обмазаны кизяком и глиной, давно не беленные, провожали Макара слепыми окнами.

На выходе из деревни Пожарища ему повстречалась женщина лет сорока, она вела на веревке худую корову.

– Куда хромаешь, рыжий? – спросила она и с интересом взглянула на Макара.

Стожаров не стал выдавать военную тайну, сказал просто:

– На войну иду, милая.

С женщинами Макар Макарыч всегда умел быть обходительным и отыскивал уместные слова, даже в столь диком и неухоженном месте, как эта деревенька на пепелище.

– О господи, – сказала она, оглядев его с ног до головы. – Что ж ты там будешь делать?

– Сражаться! – сказал Стожаров.

– И думаешь, с такой ногой тебя еще признают годным? – она спросила, улыбнувшись.

Глаза у нее были синие, как подснежники.

– А то! – Макар начал тонуть в этих глазах. Но не сдавался, барахтался. – Без меня русской армии солоно придется, – сказал он, все-таки неумолимо идя ко дну. – Такими ценными военными кадрами не бросаются, голуба! Вот и кочуем – из огня да в полымя…

– …Из кулька в рогожу! – подхватила крестьянка. – Хорош солдат! Одна нога короче, другая длиннее!

– И что? – не отводя от нее тягучего взгляда, сказал Стожаров. – На мужицкой силе это никак не сказывается. Ты не поверишь, – личность Макара озарила шальная улыбка, – после ранения она удесятерилась!

– Хвастун! Ой, хвастун конопатый! – она рассмеялась.

Такая вот баба заводная попалась. Ульяна ее звали.

А наш Макар сроду не отступал перед подобными испытаниями, он перед всякими не отступал, а перед такими – особенно, поэтому он возьми и ляпни, недолго думая:

– А ты проверь!

– А и проверю! – она заявляет в свою очередь, угодив с головою в омут его рыжих глаз.

Долгий громовой раскат то ли удалялся, то ли затихал. Птичий гомон оглашал деревню Пожарища, но Макар не стал выискивать, кто там конкретно выводил рулады. Все выветрилось у него из скворечника, кто он, откуда и куда. Стожаров забыл даже о пролетарской революции, хотя ни за что бы в этом не признался. Он только вдыхал душистый сладкий запах женщины, вдыхал и совершенно не выдыхал.

Он смотрел на нее с высоты полета кузнечика и ни о чем не думал, только чувствовал, чувствовал, что он счастлив, мой солнцеподобный предок, обильно посыпанный пеплом и золой, пронизанный токами, что циркулируют в теле Земли, вбирая в себя энергию и память о великом множестве живых существ, исчезнувших когда-то, но остались их черные тени, которые легли слой за слоем в глубинах, сохраняя сведения о вечном мире.

Полный желания, его нефритовый жезл уподобился закаленной стали и был жарок, как пылающий факел, семя уплотнилось, и пока он наслаждался соитием – наверняка за это время еще возникло несколько миров и пара-тройка угасла.

Он ощущал себя легким, как перышко, вместилищем безмерного простора, который совершенно тих и безмолвен, лучистым капитаном, подхваченным волнами вселенского ритма, короче, наши герои достигли такой радости и неги, что Макар был награжден кружкой свежего молока, белотелая Ульяна ему налила из баклажки.

Макар с удовольствием выпил все до последней капли, обнял на прощанье свою неожиданную возлюбленную и отправился дальше.

Через неделю Стожаров, посвистывая, перешел Неман по старому каменному мосту, из-под которого как раз выплыл однопалубный пароход «Барон Гинзбург» с дымной паровой машиной и гребными колесами, и перед Макаром открылся во всей красе дворец Хрептовичей. Обойдя кирпичный особняк, он увидел огромную красную каланчу со спящим пожарным на смотровой площадке.

– Эй, – крикнул ему Макар, – смотри там, пожар не прозевай… а то раздули уже… – И захромал дальше, наслаждаясь весенним солнцем, едва зазеленевшими платанами, а также старинными домами с башенками и эркерами.

На тумбе висела афиша:

Кинотеатр «Эдем»

Актриса Ольга Преображенская

в фильме режиссера Я.Протазанова

«Ключи счастья»

История любви женщины к двум мужчинам.

Ученикам гимназий и других учебных заведений