Стожаров облачался в костюм водолаза, на рыжую свою голову надевал «трехболтовку», на грудь – пудовое грузило, на ноги – свинцовые галоши.

Как не удружить секретарю? Давай, Макарыч, дуй за нами!

И тут же фото на память – с надписью на обратной стороне:

Стешка! Это твой отец опускается в море в водолазном костюме. А если тебе говорят, что я умер, не верь! Вот он я – любящий тебя папка!

1933, ноябрь.

В тот пасмурный день ноября, когда свинцовые галоши Макара встали на дно моря и, как герой Жюля Верна, он двинулся к пробоине в борту корабля, под которым эпроновцы протягивали скобу для понтона, вдруг сверху дернули три раза за сигнальный фал, а потом еще раз: «Поднимайтесь срочно!»

Неодолимая сила держала его на дне, будто не пускала наверх. С усилием Макар оторвался от илистого дна и начал подниматься, прижимая к животу супницу, которая приглянулась ему в прошлое погружение.

Макара подхватили матросы, помогли взобраться на палубу. Его ждали три человека: один в штатском, двое в серых шинелях до пят, в синих суконных шлемах с краповой звездой. Штатский держал заранее подготовленную бумагу «Стожарову лично в руки!».

Возникший из водяной пучины водолаз медленно отдал дневальному супницу, откуда выскочил маленький краб, засеменил к борту и, обнаружив дульце для стока, юркнул в него и плюхнулся в море.

С водолаза на палубу натекала огромная лужа воды, она подбиралась к сапогам подателя бумаги, но тот стоял твердо, не отступал, вперив взгляд в окошко шлема, силясь разглядеть Стожарова.

Но явно другое виделось там, метались размытые тени, совсем не напоминавшие человеческое лицо. Матрос живо свинтил наблюдательное окошко, и всем открылась задняя стенка шлема с воздушными клапанами.

Матросы быстрыми заученными движениями отвинтили болты, сняли шлем с водолаза. Никто даже не успел осознать, что шлем пуст, когда сам резиновый костюм стал морщиться, опадать и, придавленный пудовыми грузами, сложился влажной грудой в лужу на палубе. Макара Макаровича Стожарова не было внутри водолазного обмундирования, там вообще никого не было.

Один из матросов свесился за борт и стал вглядываться в морскую глубь, откуда был поднят Стожаров: не выскользнул ли секретарь, когда его поднимали наверх лебедкой? Вода была тихой, без единого пузырька, лишь легонько волна за волной шлепались о железный борт судна.

Стожаров пропал, испарился, растаял, словно туман над морем, исчез, как мираж, как последняя мысль остановленного сознания, и тем самым избежал неминуемого ареста, ибо всем было ясно, что за ним пришли «пламенные люди», но досталась им только белая фарфоровая супница с Андреевским флагом.

Удивительный этот факт был зафиксирован Черноморским ОГПУ и отправлен почтой в Москву, где решили, что их дурачат, а Стожаров просто сбежал, почуяв угрозу ареста.

Еще несколько дней агенты дежурили у ворот дома сорок семь по Красноармейской улице, обыск в доме тоже не увенчался успехом: в качестве трофея забрали старый брезентовый плащ, потертую шляпу, корзину с шерстяными носками, стопку газет «Пролетарий Черноморья» и письмо от Бухарина:

«Дорогой Макар!

Только ты ушел, ко мне явилась тов. Крачковская, врач, давно когда-то оказывавшая, по ее словам, услуги партии (она предъявила мне рекомендации от ряда товарищей). Тов. Крачковская здесь поднимает дело по поводу злоупотреблений в нарзанных ваннах, за что вылетела со службы и теперь находится без средств. Я дела самого не знаю, ходов и выходов тоже. Очень бы просил тебя выслушать и направить события куда следует.

Твой Н. Бухарин».

«…Милая Стешинька!

Когда-то великий Леонардо нашел емкий и точный образ, выносящий действие за пределы описываемой данности, одной только личной, пусть и героической судьбы: сфумато, что означает незаметное, воздушное взаимопроникновение света и тени, как бы третьего состояния – светящейся тьмы и затемненного света. Это исполнено глубочайшего смысла, ведь и путешествие Данте описано им как движение из беззвездной, темной бездны преисподней к точке, льющей столь «острейший свет, что вынести нет мочи». И тем не менее одно просвечивает сквозь другое, всполохи – сквозь глыбы жизненных обстоятельств, свет – сквозь дым и т. д. Вне этих соотнесений и отзвуков, вне этих троп в контексте Ваша вещь может показаться просто любовной историей, в то время как истинное ее содержание – Нечто, непрерывно совершающееся на великих российских пространствах вселенской жизни и всеобщей судьбы.

P.S. Чтобы сохранить присутствие духа, попробуйте представить Вашу вещь уже написанной, опубликованной, прочитанной, словно эта работа уже стала частью Вашей кровеносной системы…

Сердечный привет милейшей Пелагее Федоровне.

P.P.S. Надеюсь, Магуа не забыл о своем обещании встретиться со мной завтра и захватить четвертинку?

Не смею вас больше задерживать, Стешинька, экспромт на обороте листа читать не обязательно:

Со мной умрет, я это знаю,

Еще не виданная краска,

Еще незнаемая ласка,

Но я недаром умираю!

Мои живые впечатленья

Другой незваный век измерит

И кто-нибудь тогда поверит

В исчезнувшее поколение…

Ваш – Белокопытов».

Осень стояла солнечная и прохладная, листва еще шелестела на ветках, горела на закатном солнце, редкий лист золотой летел с клена у калитки, алели ягоды рябины. Всё такое свежее, пахнущее осенью. Иона засыпал, и просыпался, и снова засыпал. Асенька держала его за руку, гладила плечо, но они с Ботиком казались Ионе все отдаленней и призрачней, а Зюся и Дора – медленно приближались, яснее и отчетливее с каждым часом становились их черты.

– Я не боюсь, – Иона прошептал. – Забавно, правда? – он глубоко вздохнул. – Я думал, мне будет страшно.

Боли уже не было, была какая-то звенящая тишина, он погружался в нее, как птица в небесную голубизну. В ней слышались то колыбельная про козочку, ее кто-то старательно выводил на скрипке: Цигель цигель ай-лю-лю… Козочка, торгующая изюмом и миндалем… То звук одинокой трубы. А то вдруг веселое стаккато на непонятном инструменте, это синицы клевали семечки, насыпанные в кормушку на рябине.

– Как только наступит клиническая смерть, мы констатируем, записываем в протоколы и сразу начинаем действовать: вводим в кровь криопротекторы и другие препараты, чтобы ткани были в сохранности после заморозки. Помещаем Иону Зусмановича в дьюар и запускаем жидкий азот. Программа действий просчитана до секунд, – говорил Ботику Лозино-Лозинский.

Боре показали ангар, который соединялся коридором с лабораторными помещениями. В ангаре было просторно, темно и прохладно. Стены обиты войлоком, без окон, сверху свисали лампы. В центре ангара стояли продолговатые металлические цилиндры, подернутые изморозью, между ними прохаживался человек в полушубке и валенках.

– Это Ваня, смотритель за дьюарами, – сказал Аркадий Яковлевич.

Ботик подошел к Ване, пожал ему руку. Ладонь смотрителя была плоской, сухой и холодной, такая же ладонь была у Александра Ярославского – тогда, в поезде, у станции Мозгон, когда они прощались и поэт оставил на память книгу «Поэма Анабиоза». Ботик мельком взглянул на руку Ивана, какие у него там линии, ногти, стал всматриваться в лицо его, но не нашел ничего похожего, кроме голубизны глаз.

– Вот в этой емкости среднего размера, – рассказывал профессор, поглаживая металлический корпус дьюара, – находится свинья, вы даже не представляете, как мы ею дорожим, ее зовут Клара. Вы, наверное, знаете, что Sus scrofa domesticus самая близкая по физиологии к человеку? Состав ее крови, все параметры…

– Самое близкое существо ко мне – это лошадь, – сказал Боря.

– Лошадь мы тоже когда-нибудь заморозим! Представьте, если бы в будущее отправился знаменитый… Буцефал?

Ботик вспомнил своего Чеха и затосковал. Он оглядывал стальные дьюары с любопытством и удивлением, думая о том, что он, Ботик, персональный пенсионер-садовод, оказался неожиданным свидетелем научного эксперимента, благодаря которому, как из кощеева яйца, родится бессмертие человечества.