– Но… – Единственная трезвая мысль, затерявшись в потоке опасений и паники, всплыла наконец на поверхность: – Как вы поняли? Мы никогда не встречались…
– Мне не нужно ВИДЕТЬ родную кровь, – нарочито, но не надменно – «И как это у него получается?.. – невольно подивился Краулер – сказал Цепеш, – чтобы ее почуять. В заточении чувства обостряются до неимоверной степени.
«Охотно верю», – едва не брякнул «уполномоченный». Вместо же этого он глубокомысленно изрек:
– Хм-м…
– Ты так и будешь издавать нечленораздельные звуки? – пугающе резко осведомился граф. – Это некая новая пакость, выдуманная Вурдалаками с тем, чтобы мне досадить?!. Или, возможно, ты все-таки посвятишь меня в цель твоего визита?..
Альбинос открыл рот, чтобы возложить к ногам Узника неуклюжие и сбивчивые извинения, но вдруг понял, что у него, как ни странно сие звучало (в контексте многих лет, в течении которых имя Дракулы довлело над людскими умами), есть преимущество. Графу любопытно. В него жизни не так много событий, чтобы пренебречь гостем извне – причем не тюремщиком, а Гирудо. Более того, «дражайшим родственничком». Поэтому он сгорал от нетерпения.
Разумеется, Лео не считал себя столь жизнеспособной особью, чтобы на этом спекулировать, однако, счел уместным выдержать некоторую паузу.
Это дало ему возможность оглядеться. Непритязательное, но ни в коем случае не располагающее к духовному или физическому отдохновению помещение являлось логическим продолжением коридора: такие же грубо вырубленные стены, неровный пол и гнетущая близость потолка. Комната была разделена надвое стеклянной стеной – единственное, что напоминало о техногенных излишествах, бушующих в наружном мире. Стекло, хотя и было чрезвычайно прочным, пуленепробиваемым (а равно, непробиваемым для чего-либо иного – кирки, лома, сверла или заурядного кулака), и, вероятно, изумительно толстым, но, за счет своей чистоты и прозрачности хрустального бокала, ничуть не производило впечатление той несокрушимой межи, коей, несомненно, служило по своей тюремно-исправительной сути.
Краулер жутко терзался от ощущения уязвимости и беззащитности, и справедливо полагал, что переживал бы значительно меньше, будь на месте эфемерного стекла не столь элегентная, но куда более твердая и НЕпрозрачная листовая сталь. Но, как и в тысяче подобных случаев, выбирать не приходилось.
Помимо очевидных недостатков, у бронированного стекла было и не столь явное преимущество – оный хрусталь позволял невозбранно окинуть любопытным взором все то, что составляло личную жизнь Узника. И, признаться, это было немного. Лео видал куда более обстоятельные образчики личной жизни даже у последних негодяев. Взять того же Ригера – в какой-то степени он также был узником, но уже собственной физиологии. Зато у него был телевизор.
У Влада Цепеша не было не только TV, но и радио, вещающего одну-единственную волну, на которой политики пустословили о своих мнимых достижениях. Все, что у него имелось, выбило бы слезу у уголовника, «мотающего» пожизненный срок в одиночной камере. Металлический столик, умывальник, унитаз, полка с ветхими книжонками, альбом с карандашными набросками, и узкая, ужасающе жесткая на вид койка. Воздух поступал из зарешеченной отдушины под потолком, в которой сонно вращался вентилятор.
В дальнем нижнем углу стеклянной стены размещалась узкая дверца, каковая не смогла бы пропустить через себя и откормленную крысу, и, тем не менее, в дужках висел здоровенный навесной замок. Краулер озадачился было, каким образом он слышит графа, и как тот слышит его, как тотчас же приметил над головой приемо-передающее устройство, откровенно отдающее тюремным духом. Оно прилегало к стеклу, и, вероятно, считывало колебания оного, вызванные голосом и другими звуками. Второй такой же прибор, нужно думать, развлекал Узника. Все это внушало тревогу само по себе.
Альбинос невольно преисполнился сочувствием к Цепешу, и едва не нарушил Правило 4[1], ввиду чего был вынужден напомнить себе некоторые обстоятельства. Перед ним стоял не какой-нибудь диссидент, осужденный за инакомыслие, а самый опасный и жестокий душегуб ВСЕХ всех времен, рас и народностей, применительно к коему эпитет «кровожадный» отчасти терял смысл, а отчасти – наполнялся радикально новым. Будто дымящаяся ванна стареющей аристократки, возжелавшей в своем безумии жить вечно. (Кстати говоря, по некоторым данным оная дама числилась в наложницах тогдашнего графа.) Злодеяния сего рыцаря Дракона по сегодняшний день заставляли Вурдалаков краснеть, а Упырей (даже Корда со Слэггом, широко известных профессионализмом в жанре человекоубийства), – смущенно шаркать ножками. Ничего подобного ни прежде, ни после не совершал ни один вампир.
Будь вампиризм общедоступным фактом, Влада судили бы в Гааге по всем предписаниям международного права за бессовестные преступления против человечества («Вот было бы шоу!..» – с азартом телепромоутера опечалился Леонард), а затем подвергли бы казни через пронзание осиновым колом.
«Пронзатель» получил бы по сомнительным заслугам.
Он был самым последним мерзавцем из всех, известных Краулеру (а тот водил знакомство не с самыми приятными обитателями мира сего), и в один исторический момент речь всерьез шла о том, лишить ли его главной льготы – на жизнь. Многие учтивые старейшины Кланов, не отличающиеся особой кровожадностью (как, к примеру, Огастус, к тому времени почти «завязавший» с внутренним употреблением крови), твердили, что, мол, да, необходимо лишить.
Но Вурдалакам удалось умилостивить Совет.
В итоге – Лео стоял перед стеклом и тщательно припоминал, почему не стоило преисполняться симпатии к этому Узнику – столь обаятельному на первый взгляд. Взгляды, впрочем, были тем самым, с чем следовало обращаться особенно осторожно. Правило № 4 внушило «уполномоченному» сверхъестественный ужас.
Совершенно некстати альбинос задумался, какой выбор бы сделал он сам, если бы от его решения – в том или ином процентном соотношении – зависела жизнь Цепеша, и – не нашел ответа. Молодой Краулер никогда не решал подобных вопросов, да, в сущности, не стремился решать. Ему было чрезвычайно удобно в его теплой, герметичной раковине. Как и всем нам, мои маленькие кровососы.
Граф не выдержал первым. Не иначе, сказывались десятилетия, проведенные в столь приятном, хотя и слегка вспыльчивом обществе, как собственная персона.
– Что молчишь, кретин? Зачем ты приперся?! – С этими словами Влад наградил гостя взглядом, заморозившим внутренности Леонарда до самых кишок.
– Ну… – Изо рта вырвалось белое облачко пара: – Простите, граф. Мой визит – точнее, цель оного – носит более чем щекотливый характер, поэтому мне следовало собраться с мыслями. Видите ли… – Он помедлил, лишь сейчас сообразив, что «собраться с мыслями» и впрямь было бы нелишним, причем – в свое время. Но вынуждать Цепеша ждать и дальше граничило с безумным желанием девицы, претерпевающей критические дни, окунуться в кишащую пираньями Амазонку. – Вы не забыли Череп, мой господин? – дерзко нашелся «уполномоченный». Нет ничего лучше дурацкого вопроса, когда нужно выиграть время.
– Череп?.. – видимо, НЕ С ЗАГЛАВНОЙ БУКВЫ вопросил когдашний рыцарь Дракона, менее всего ждавший такого вопроса. – Ты, должно быть, имеешь в виду Череп Гозалдуса, мой юный родич?.. Разумеется, я помню о нем, хотя и не подозревал об этом до сего момента. Как любопытно… – На минуту граф замолчал, гипнотизируя пол – очевидно, по привычке, ведь в беседах с самим собой есть одно немаловажное преимущество: собеседник никуда не уйдет, и будет деликатно ожидать ответа столько, сколько понадобится.
В свою очередь, ждал и альбинос.
– Впрочем, – внезапно, с той же интонацией продолжил Узник, будто долгой паузы не было вовсе (Лео, как и в прошлый раз, едва успел отвести взгляд), – мерзкая штука никогда меня особенно не занимала, и, тем более, не привлекала. Я люблю вещи возвышенные, изящные, даже одухотворенные, если желаешь. И здесь, в моем мрачном узилище, меня греет память о них. Обо всех прекрасных ВЕЩАХ, которыми я когда-то обладал, держал в этих самых руках, согревал своим дыханием, а затем – выпивал все соки… – Краулеру не требовалось смотреть в глаза Цепеша, чтобы заметить, как те алчно вспыхнули, точно фары. – Но Череп – нет. Определенно, мне никогда не было до него никакого дела. Я мог бы его заполучить, если бы только пожелал, но – зачем?..
