Свита короля Визигаста и королевича скиров была размещена по левую сторону залы, и также вся врозь. Когда трое гостей подошли к своим почетным местам, Хелхал велел им поклониться Аттиле, пристально смотревшему на них. Даггар склонил при этом свою гордую голову недостаточно низко; повелитель гуннов бросил на него уничтожающий взгляд; но королю Визигасту Аттила довольно милостиво кивнул головой. Когда же его глаза устремились на девушку, как будто только теперь замеченную им, – хотя он с первого момента втихомолку пожирал ее пламенным взглядом, – веки гунна закрылись, словно у крокодила, подстерегающего добычу; он сделал вид, будто не замечает Ильдихо, а между тем из-под его ресниц порою вспыхивали молнии.

Ильдихо увидела ужасного завоевателя в первый раз, однако она не испугалась его безобразной наружности. Гордо выпрямившись, смотрела девушка в лицо ему твердым, бесстрашным, угрожающим взглядом. В ее глазах было столько убийственной ненависти, что Аттила невольно отвел взгляд. Легкий озноб пробежал у него по спине, и когда он снова посмотрел на нее, прошло некоторое время. Теперь он избегал встретиться с нею взглядом, а просто любовался ее прелестным ртом, великолепными, белоснежными руками, точеной шеей.

Насмотревшись вдоволь на троих приезжих, Аттила наконец сказал:

– Я доволен, что вы приехали. Сначала попируем, а потом поговорим о делах. Пожалуй, можно отпраздновать сегодня обручение, да и самую свадьбу, – заключил он с расстановкой.

Лицо его скривилось, и было непонятно: то ли он сейчас засмеется, то ли придет в ярость.

Но присутствующие были поражены таким милостивым, приветливым приемом.

Визигаст с дочерью и Даггар также не знали, что подумать, и по знаку хана заняли свои места.

Начался пир. Кравчий в богатом наряде опустился на колени перед Аттилой и подал ему тяжелую, дорогую чашу с вином; однако повелитель гуннов только коснулся ее губами, не выпив ни капли, и отдал обратно кравчему, указав глазами на Хелхала. Старик поднялся с места и низко поклонился своему государю. Потом кравчий обошел по порядку всех присутствующих, сначала с правой, потом с левой стороны, разнося вино. Но, кроме того, позади каждого гостя стоял особый прислужник, беспрестанно наполнявший его бокал. Гости помещались по трое и по четверо за длинными узкими столами, так что им было удобно доставать со своих мест многочисленные блюда, наполненные разнообразными произведениями гуннской, римской, германской и славянской кухни. Другие же изысканные яства подавались особо; так, прежде всего, слуга внес мраморное блюдо с жареной дичью; у птиц были оставлены головы, крылья и хвост. Каждое кушанье прежде всего подносилось Аттиле, но тот не брал ничего и ел из деревянной посуды одно мясо, нарезанное громадными кусками, кровавое и полусырое. Эту пищу хан уничтожал без хлеба и без всяких приправ. В то время как гости ели на золоте и серебре, пили из драгоценных кубков благороднейшие вина, Аттила запивал свою незатейливую еду ключевой водой из деревянной чаши.

После первой перемены блюд, по знаку Хелхала, присутствующие поднялись с мест, взяли в руки вновь наполненные кубки, осушили их вторично за здоровье Аттилы и снова сели. Это повторялось после каждой новой перемены кушаний, отличавшихся необыкновенным разнообразием.

Хотя было еще светло, но отверстия в потолке задернули занавесками, и слуги зажгли смоляные факелы, воткнутые в железные крючья у деревянных столбов, по обеим сторонам залы. Тут гостей поразило необычайное зрелище: факелы горели попеременно темно-красным, синим, зеленым, желтым, розовым, белым пламенем, которое фантастически переливалось на блестящих шлемах и панцирях присутствующих.

Вдруг неподвижные, точно окаменевшие черты Аттилы оживились. Красивый мальчик, лет пятнадцати, показался на пороге залы; ловко пробравшись между скамейками, столами, колоннами и рядами прислуги, он вбежал на ступени эстрады, стал на колени перед Аттилой и прижался к грозному владыке прелестной головкой, окруженной волнами черных кудрей; его прекрасные темно-карие глаза с томным выражением устремились на хана. На лице грозного владыки промелькнуло что-то похожее на улыбку; с ласковым и нежным взглядом потрепал он румяную щеку юноши, покрытую пушком, и приподнял его с колен.

После этого хан взял пальцами самый лакомый кусок мяса из стоявшего перед ним золотого блюда и сунул его мальчику в рот; тот принялся аппетитно жевать подачку ослепительно белыми, ровными зубами.

– Кто этот очаровательный ребенок? – спросил Даггар у Хелхала.

– Эрлак, любимый сын государя и прекрасной королевны, которая сама добивалась его любви.

– Значит, бедняжка была слепа? – с живостью уточнил Даггар.

– Не так слепа, как ты!

Тон ответа был мрачен и суров.

– Батюшка, – говорил между тем избалованный мальчик, гладя рукой щетинистую бороду страшного человека, – мясо лося очень вкусно, но человеческое мясо лакомее.

Отец с изумлением взглянул на него.

– Что ты такое говоришь?

– Правду, батюшка. Моя старая кормилица, Зданза… помнишь ее? Ей позволяют еще иногда приходить ко мне, и она всякий раз приносит с собой гостинцы. Вчера она принесла мне большой, отлично подрумяненный кусок мяса. Я съел его и начал просить еще. «У меня нет больше, мой светик, – отвечала старуха, – принесу в другой раз. У человека только одно сердце, и твои хорошенькие зубки скоро справятся с ним». – «Как, – спросил я, – то было человеческое сердце?» И мне стало немножко страшно, но я вспомнил, как оно было вкусно и облизал губы. «Да, мой ненаглядный. Я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал нашего великого государя людоедом; я вырезала его еще трепетавшее сердце и зажарила для своего красавчика. Теперь на тебя не подействует никакая отрава и ты не будешь знать глупой жалости к людям». Как смешно, батюшка, не так ли? Точно я до сих пор был когда-либо жалостлив! Моей лучшей забавой всегда было смотреть на казни. Когда я хорошо езжу верхом и мой учитель доволен мною, – я всегда выпрашиваю себе в награду или византийский пряник, или позволение смотреть на казни, или даже самому стрелять пленных! Дай мне пить, батюшка, – только вина, а не твоей жидкой воды. Сейчас дай мне вина! Нет, не желтого, а красного – паннонского… Дай, а то я заплачу, а слезы портят мои прекрасные глаза… Вот так… Ах, как вкусно!.. Пьешь это красное вино, точно горячую кровь. Знаешь, батюшка, когда я займу наконец твой престол…

– А тебе не терпится? – спросил Аттила и бросил взгляд на Ильдихо.

– Тогда я буду пить только вино, а не воду. И так как я теперь знаю вкус готских сердец, то каждый день велю убивать по одному молодому готу.

– А когда не будет никого приговоренного к смерти, сыночек?

– Тогда я нарочно приговорю.

– А за что? За какое преступление?

– За то, что он не сделал ничего, чтобы доставить своему государю хорошее жаркое! – ответил юноша, заливаясь громким смехом, показывая белые зубы и встряхивая черными кудрями, в восторге от своей остроты.

Аттила нежно расцеловал сына в лоб и оба глаза. Даггар переглянулся с Визигастом. Один из гуннов – князь Эцендрул – поймал этот взгляд.

– Что, тебе не понравилась шутка, молодой скир? – насмешливо спросил он. – Да, нечего сказать, мальчик растет на славу; он будет, пожалуй, еще почище князя Дзенгизица. Радуйтесь, если попадете к нему по наследству.

И с этими словами он поднялся на эстраду. Многие гуннские князья подходили в продолжении пира к избалованному любимцу Аттилы; гладили его по голове, целовали, совали ему в рот лакомые куски своими грязными пальцами; давали пить из своих кубков, причем Эрлак жадно набрасывался на вино. Но никто так не льстил мальчику, как Эцендрул; под конец он не выпускал его больше из своих объятий.

Аттила с неудовольствием следил за маневрами царедворца и, когда Хелхал подошел к нему с каким-то секретным докладом, хан прошептал старику, кивнув головой на князя: