Громадные молосские псы, употребляемые для травли медведей и волков, приходили в бешенство при виде своих исконных врагов, оставшихся в живых; они так и рвались вперед, увлекая за собою ловчих.

…Четверо посланников с восхищением смотрели на эту процессию, позабыв об Эдико, который хладнокровно и насмешливо смотрел на них. Он давно привык к тому, как возвращается Аттила с охоты. Его больше интересовало то, о чем говорят римляне.

– Посмотрите, ради бога, что за люди! – восклицал Ромул. – Какое изумительное искусство верховой езды!

– Это не люди и не всадники, – отозвался ритор. – Это кентавры: человек и лошадь составляют у них одно существо.

– Взгляните туда, – с удивлением сказал Примут. – Вон один наездник соскакивает с коня, хлопает его ладонью, и тот бежит прочь.

– Но сейчас вернется обратно на зов хозяина, – хладнокровно прибавил Эдико.

– Действительно, так. Он ловит коня за гриву.

– Вот он и опять на лошади! Ему удалось прыгнуть на нее на всем скаку.

– А тот, на рыжем жеребце! Он бросается вниз, висит на одной ноге… Ну, теперь он разобьется!

– Нисколько, – успокоительным тоном возразил Эдико. – Смотрите: он лежит на спине лошади, держась правой рукой за гриву, а левой за хвост. Видели? И снова благополучно сидит на коне.

– А этот – рядом с ним? Не меняя положения, он вскочил разом обеими ногами на неоседланный хребет!

– Он все стоит и, стоя, скачет дальше!

– А другой – налево? Он падает! Какой ужас: его сейчас раздавят! Голова свесилась книзу. Волосы волочатся по земле.

– Ему ничего не сделается, – пояснил Эдико. – Наездник крепко обвил ногами туловище лошади.

– Да, он опять сидит верхом и еще смеется!

– То есть он корчит отвратительные гримасы, – поправил Приск. – А взгляните вон туда, на гунна в шапке, обвешанной золотом!

– И с золотым колчаном.

– Он берет стрелу.

– Натягивает лук.

– Он целится. На всем скаку! Целится вверх…

– Во что? Я ничего не вижу.

– В ласточку.

– Стрела летит.

– Ласточка падает!

– Вслушайтесь, как ликуют гунны!

– Это был Дзенгизиц – второй сын господина, – сказал Эдико. – Он лучший стрелок и наездник во всем гуннском царстве.

– Вот он опять выстрелил.

– И сбил стрелою шапочку с головы ребенка.

– Но ведь это преступление – подобная шутка!

– Нисколько! Царевич знает, что не промахнется, – отвечал Эдико.

– Но послушайте: что значит этот отвратительный грохот?

– И звон. Что это такое?

– Военная музыка гуннов, заменяющая римские трубы и германские рога.

– Смотри: плоские тонкие обручи из дерева…

– Обвешанные по краям колокольчиками и погремушками.

– Они звенят так пронзительно.

– Обручи обтянуты кожей.

– Гунны ударяют в них деревянными палочками.

– Да, – подтвердил Эдико. – Но знаете ли вы, какая это кожа, от каких животных?.. Это человеческая кожа!

– Не может быть?!

– Господин сам придумал такую шутку. «Короли, – сказал он, – нарушившие верность Аттиле, пусть служат ему и после своей казни. Пускай и после смерти они возвеличивают мои победы звоном и треском».

– Чудесная музыка, – кивнул головой Приск. – И весьма поучительная для королей, которым приходится ее слушать.

…Когда Аттила въехал наконец в южные ворота лагеря и приблизился к первому дому, оттуда вышла молодая женщина с благородными чертами лица, закутанная в белый пеплос с широкой, золотой каймой; за ней следом шло множество слуг и служанок. На руках она несла грудного младенца.

Молодая мать остановилась перед вороным конем повелителя, который нетерпеливо рвался вперед, сдерживаемый железной рукой властелина; женщина встала на колени и положила дитя под ноги жеребца, напряженно ожидая знака со стороны Аттилы. Наконец тот молча кивнул головой. Тогда она подняла ребенка, поцеловала его, встала с колен, низко поклонилась и пошла с младенцем обратно в свое жилище.

– Что значит эта сцена? – спросил патриций.

– Кто эта красавица? – полюбопытствовал Примут, глядя ей вслед.

– Она гречанка, родом из Малой Азии, – пояснил Эдико. – Аттила сейчас всенародно признал малютку своим ребенком; в противном случае, и мать, и дитя были бы растоптаны копытами лошадей: весь поезд проехал бы через их трупы.

– Как она хороша! – повторил Примут. И он хотел обернуться, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.

Однако Эдико удержал его.

– Оставь, не делай этого, любезный гость: так будет благоразумнее!

Тут у деревянного забора одного из домов появилась старуха в гуннской одежде, которую сверху донизу украшали золотые римские монеты; ее также сопровождало множество прислуги обоего пола. Она подошла к Аттиле с правой стороны и подала ему – в прекрасной серебряной чаше с изображением пира богов на Олимпе – сырое мясо, нарезанное тонкими ломтиками и сильно пахнущее луком. Аттила милостиво кивнул ей головой, погрузил в чашу пальцы к принялся есть кровавую пищу. С низким поклоном отступила старуха назад, и царь гуннов поехал дальше. За все это время он не произнес ни слова.

– Это Часта, супруга Хелхала, ближайшего советника владыки, – произнес Эдико. – Вон ее муж, высокий седой старик на рыжем коне; он едет позади господина. Только одна Часта изо всех княгинь гуннского народа имеет право приветствовать повелителя при возвращении в лагерь и подавать ему сырое мясо и лук – любимую пищу гуннов, которая считается у нас священной и перешла к нам от самых отдаленных предков.

– Понятно, – сказал Примут, недовольно поморщившись.

Наконец Аттила с юношеской легкостью спрыгнул с лошади – он ездил без седла, как и все гунны; но хан соскочил не на землю, а на шею одного из склонившихся низ германских князей, которому пришла сегодня очередь удостоится столь высокой чести.

Со всех сторон селения стекались теперь ко дворцу толпы народа. Тут были германцы, славяне, финны, греки, римляне; воздух оглашался говором и криками на разных языках; многие протягивали руки с умоляющим видом, громко требовали у повелителя помощи, защиты или оправдания…

Аттила стоял у крыльца с серьезным лицом. На него были устремлены сотни и сотни молящих глаз. По знаку хана, пешая стража из гуннов, тесно окружавшая его со всех сторон, пропускала за искусственную ограду из поднятых копий каждого просителя поодиночке, предварительно отобрав у него оружие и подвергнув тщательному осмотру.

Допущенные к владыке падали ниц перед Аттилой, целовали ему обнаженные ноги – потому что он также ходил босиком, а затем излагали свои просьбы или жалобы. Большинству он немедленно давал ответ, исключительно на гуннском языке, и часто просители, радостно вскакивая с колен и удаляясь, осыпали его благодарностью. Наконец, к господину подошел богато одетый гуннский предводитель, который был встречен почтительными поклонами расступившейся перед ним стражи. Он низко склонился перед Аттилой, прося прощения, что должен побеспокоить его просьбой.

– Ах, мой верный Эцендрул! Ты для меня растоптал копытами конницы целый народ амильцуров. Если ты не попросишь только звезды с неба, то я всегда готов исполнить твои желания.

– На охоте, рассказал мне твой старший ловчий, когда связали восемью крепкими канатами ноги чудовищному туру, попавшему в яму, и закрыли ему намордником глаза, будто бы ты можешь…

– Из любви к тебе я очень охотно проделаю штуку с быком перед моим народом. Приведите сюда этого великана непроходимых болот. А вы, оруженосцы, принесите мне боевую секиру из арсенала. Самую тяжелую!

Столпившийся народ пугливо раздался: от обоза тридцать охотников тащили ко дворцу страшное чудовище – громадного тура, ноги которого были спутаны толстыми веревками, так что он едва переступал под ударами погонщиков, хлеставших его гуннскими нагайками. Громадная голова была запрятана в кожаный чехол с отверстиями только для страшных рогов, Далеко торчащих по обе стороны. На каждом роге повисли по два гунна, дергавших и тащивших вперед пленного царя дремучих лесов. Внезапно исполин опустил могучую шею с густой косматой гривой, оглушительно зарычал и неожиданным движением головы с такой силой подбросил в воздух своих мучителей, что они далеко отлетели на обе стороны. Однако это не спасло тура; на него тотчас бросились еще несколько человек и ухватились за рога крепче прежнего. Пленник зарычал еще раз, но глухо и почти жалобно.