- А мне совершенно все равно, какой ты меня считаешь, а какой не считаешь, - говорила Катя.

И он понимал, что пытается лбом пробить гранитную стену - и ради чего? Чтобы попасть в метро без билета? Чего он хочет добиться, собственно говоря? Неужто он еще верит, что словами можно вернуть любовь - особенно любовь, которой никогда не было.

Он хотел посмотреть в ее холодные беспощадные глаза, когда она говорила эти слова, чтобы яснее припомнить тот небесный свет, который исходил из них в лучшие минуты его жизни, но на Кате были непроницаемые черные очки - и она категорически отказалась снять их, когда он попросил.

И так получилось, что больше он никогда не видел ее глаз. Никогда - кроме одного, последнего, случая, но это был особенный случай - и он до конца своих дней будет сомневаться в том, было ли это с ним наяву или ему это приснилось.

4

Этот последний, особенный случай был настоящим и, как и полагается, романтическим финалом их отношений. Но прежде чем он произошел, случился предварительный, если так можно выразиться, прогон финала - и прогон этот имел характер юмористический. И даже Алексей Михайлович при всем своем трагическом отношении к действительности, которое он в себе тогда берег и лелеял, смог все же оценить юмористическую сторону этого прогона и находил в ней пусть слабое, но все же утешение.

Это юмористический финал был опять-таки связан с квартирой, которую сдавала им с Виктором сердобольная О. Теперь уже Алексей Михайлович знал, что жена номер один Виктора - именно О. И в этом тоже почему-то находил слабое утешение. Как мысль об обладании О. когда-то слабо утешала его после расставания с К. Так вот О. все-таки окончательно продала свою квартиру на Сакко и Ванцетти, причем покупателя привел к ней Виктор - и Виктор же договорился с покупателем о продаже ему (покупателю) всей разношерстной обстановки за исключением коврика со слонами, который Алексей Михайлович очень хотел бы забрать себе, чтобы, глядя на него, вспоминать Катю, но который забрать не удалось - коврик оказался не простой, а авторский, подаренный О. самим автором, так что она забрала его себе. А вот всю обстановку, собранную по частям совместно Виктором и Алексеем Михайловичем, предприимчивый Виктор, испросив согласие Алексея Михайловича, на корню запродал покупателю квартиры.

И деньги они с Виктором поделили по-братски, поровну.

И сговорились как-нибудь на эти деньги встретиться и колоссально напиться - и встретились, и напились, и наговорились вдосталь, главным образом, конечно, о Кате, Виктор понимал, что Алексею Михайловичу надо выговориться и поддерживал и подбодрял его, - но это было позже, а в тот миг, когда они стояли во дворе так много значившего для обоих дома на улице Сакко и Ванцетти ("Пусть я буду Сакко, а ты, так и быть, Ванцетти!" - пошутил еще Алексей Михайлович) и делили эти деньги, Алексей Михайлович ничего не говорил, а только смеялся - смеялся тихо и безостановочно, как безумный, до того ему показалась смешной собственная мысль, что вот таким образом вдруг взялась и кончилась его великая любовь.

Он еще не знал тогда, что настоящий финал у него впереди.

5

В воскресенье, 23 июля, под вечер он вышел прогулять собаку. Заодно хотел чего-нибудь купить. Жене и дочке - мороженого, себе - вечернюю газету и пива. Вышел запросто, по-домашнему, в старых шортах и черной майке, в шлепанцах на босу ногу. Нечесаный и небритый. С сигаретой "Кент", прилипшей к уголку рта. Район, впрочем, был простой. Тут прощали себе и другим небрежность в одежде или помятую с похмелья физиономию. Этакая большая и сонная деревня внутри города, с четырех сторон отрезанная транспортными магистралями.

Еще не осень, говорило ему солнце. И не обманывало. Приятно было чувствовать, как теплый ветер разглаживает морщины на лице и играет волосами. Волосы у него были еще густые, слегка вьющиеся. Он их унаследовал от матери. Только она считалась белокурой, покуда не поседела, а про него говорили светло-русый. Понятно, не скажешь же про мужика: белокурый. Как-то не к лицу. Теперь, впрочем, все равно наполовину сед.

От отца ему достались правильные, но мелкие черты лица, уступчивый взгляд и маленькие, изящные руки. Аристократические, говорила мать. Может, оно и так, только аристократы нынче не в чести. Женщины предпочитают, чтобы их обнимали большими крепкими руками. И еще требуется, чтобы голос был низкий, с хрипотцой. Под такой голос женщины так и тают, словно мороженое на асфальте. И готовы на все. Собственный голос, когда слышал его в наушниках, выступая на радио, казался ему слишком высоким и неприятным.

Но если не придираться, внешне он был не так уж плох. Высоко держал при ходьбе голову, красиво ставил ногу, поигрывал не слишком объемистой, но рельефно очерченной мускулатурой плеч. Женщины моложе тридцати уже не удостаивали его взглядом, тридцатилетние поглядывали без особого интереса, а те, что старше сорока, порой заглядывались. Но он привык и не обращал внимания. То есть почти не обращал. Совсем не обращать было бы немного странно для крепкого мужчины пятидесяти лет. Не пенсионер поди.

Все было как обычно. Но когда нагрузился покупками и двинулся к дому, пошло-поехало как-то не так. Не как обычно. Наперекосяк.

Навстречу ему шла женщина, вполне достойная внимания. Более того -очень приятная женщина. Если уж говорить начистоту - любимая женщина. Хотя как раз об этом ни с кем начистоту говорить было нельзя. Таковы были установленные ею требования конспирации. Но здесь, на пустыре, здесь никто не мог их увидеть, а даже если бы и увидели, то не заметили бы ничего странного в том, что двое людей, мужчина и женщина, встретились и остановились, чтобы поговорить. Однако любимая женщина, похоже, не собиралась останавливаться и разговаривать с ним. Он шла по тропе, глядя в его сторону, но не на него, а сквозь него. Не замечая его. Будто его и не было вовсе. Будто она одна шагала через пустырь, где местные жители выгуливают собак.

Вот они сошлись на тропе. Она по-прежнему шла прямо на него, не замечая и не уступая. Пришлось умерить шаг, чтобы не столкнуться с нею. И она прошла близко, в каком-нибудь сантиметре. Даже край ее длинного платья задел его колено. Его любимого платья, словно сшитого из осенних листьев. Сплошь желтые, оранжевые, алые, бордовые клинья на нейтрально-коричневом фоне. И два разреза по бокам выше колен.

Он замер. И вот прямо перед его глазами прошла ее щека. Потом висок. Потом ухо - красивое, изящно вырезанное, маленькое ухо. Сережка особо бросилась в глаза - слишком тяжелая для маленького уха, серебряная, с чернью: обычно она носила другие, золотые, совсем крохотные. И душистая копна светлых волос...

Вот и вся прошла, упруго покачиваясь, как парусник на океанской волне. Прошла, удалилась, унесенная ветром. Исчезла - не заметив его, не узнав. Так что он почувствовал себя бесплотным. Словно несуществующим. Будто призрак, неспособный сдуть пушинку с ее острого плеча. Он даже поскорее подозвал собаку, чтобы отразиться в ее глазах, увериться в собственной материальности.

- Ты есть, - сказал он собаке. Вслух сказал. Ему для чувства материальности было важно голос свой услышать. - И я есть - отражением в твоем золотом глазу.

И еще он мыслит. Он чувствует. Непонятно, правда, что он сейчас должен чувствовать, но что-то чувствует. Он, наконец, сомневается в собственном существовании. Значит, по Декарту, вполне существует.

Может быть, он перестал существовать только для любимой женщины? То есть она хотела показать ему, что он перестал для нее существовать, и потому притворилась... Но она ведь на самом деле его не заметила, не притворилась. Он бы сумел различить притворство. И не гордыня тут, не спесь. С чего бы вдруг ей возгордиться перед ним? Тут полное отсутствие присутствия его на ее горизонте.

Если бы он не замедлил шаг, она могла бы нечувствительно пройти сквозь него, как... как сквозь что? Как сквозь голограмму. Да, что-то в этом роде. У Лема, помнится, было. "Возвращение со звезд". Стоят, разговаривают между собой, он подходит к ним, спрашивает - его не слышат, не замечают. А зрители откуда-то сверху смеются. Реал. Так у Лема. А как у нас тут? Ау, зрители, что же вы не смеетесь? Это же ужасно смешно, когда сквозь тебя...