Традиции составляют ту или иную культурно – эпохальную, национальную среду, а также различные субкультуры, отличающиеся собственным пониманием мира. Культура же зиждется на стилях, выступающих формой ее существования, в том числе, на стилях восприятия. Каждый же стиль вырабатывает свои эталоны и стереотипы понимания и оценки. Таким образом, интерпретация зависит не только от личности, но и от разного рода контекстов, служащих основой, в том числе, и личностной интерпретации. Все названные зависимости можно считать определяющими свойствами интерпретации. К ним следует прибавить еще одно – ее непреодолимую, неустранимую множественность.
Последнее утверждение, казалось бы, естественно вытекает из всего сказанного ранее. Однако на практике часто все происходит по-иному. В музыкально-педагогической среде часто отсутствует осознание того, что не бывает единственно верной интерпретации. Еще и теперь можно услышать слова: «Это не Бах!» или «это не Бетховен», хотя в истории музыкального исполнительства существует множество интерпретаций, причем достаточно убедительных, и И. С. Баха, и Л. ван Бетховена, и других композиторов. Всему виной инерция человеческого мышления, заставляющая «держаться» за привычные стереотипы, даже тогда, когда они теряют свою актуальность. Именно понимание вариативности интерпретации делает работу над произведением творческим процессом, в отличие от слепого подражания эталонам, пусть даже, прекрасным.
Интерпретация как особая способность человеческого сознания обладает собственными функциями. Прежде всего, она выступает своего рода посредником между человеком и миром (не случайно, свойство посредничества отмечает В. В. Медушевский, характеризуя это явление). Интерпретацию можно сравнить с неким фильтром (или даже решетом), пропускающим лишь ту информацию, которая человеку необходима, окрашивая, при этом, ее в собственные тона. Несмотря на то, что интерпретация, будучи направленной на выборочный прием информации, тем не менее, выступает связующим звеном между человеком и миром, формируя его отношение к этому миру. На основе этого отношения создается его картина мира, в которой он существует, действует до тех пор, пока не изменятся его жизненные взгляды, что повлечет за собой смену его системы отношений, образующую уже новую картину мира. Таким образом, благодаря интерпретации, человек обретает определенность своего места в жизни, в том или ином социуме. Именно благодаря сходству или различию интерпретаций налаживаются, или же не налаживаются, его связи в социуме, необходимые для его мироощущения, деятельности и реализации жизненных целей.
У интерпретации есть две взаимосвязанные функции, которые можно считать двумя сторонами единого, а именно: интерпретация способна объединить людей в различного масштаба сообщества, и она же может их разделить. Это возникает тогда, когда «множественность» возможных интерпретаций перерастает в их «конфликт». На бытовом уровне он может вызвать «тупиковую» ситуацию. Действительно, если один утверждает, что рояль черный, а другой, – что он деревянный, трудно найти точку соприкосновения, конечно, если хватит мужества подняться над ситуацией и согласиться с тем, что оба мнения верны. Как видим, в этом случае созидательная функция интерпретации сменяется разрушительной. Однако когда дело касается конфликта интерпретаций художественного текста, то перед нами возникает другая картина: конфликт «работает» согласно принципу дополнительности. Он открывает новые возможности интерпретации, не исключающие друг друга, а дополняющие ее, обогащая новыми смыслами.
Есть у интерпретации еще одна функция, не менее важная – продление традиций и культуры в целом. Как считает французский философ-герменевт Поль Рикер, «всякая традиция живет и продлевается благодаря интерпретации; наследие не есть запечатанный пакет, который, не открывая, передают из рук в руки, но сокровище, откуда можно черпать пригоршнями и которое пополняется в самом этом процессе» [4, 38]. К этому можно было бы добавить, что внутри этой сокровищницы периодически происходят изменения ее состава и появляются новые интерпретации, порождающие новые традиции. Все сказанное убеждает в том, что интерпретация выступает фундаментальным законом существования человека.
Однако, несмотря на сказанное, интерпретация встречает весьма различное к себе отношение. Например, американская писательница Сьюзен Зонтаг считает, что интерпретация «укрощает» произведение, делает «ручным» и «уютным». Трудные авторы (Пруст, Джойс, Кафка) «облеплены интерпретаторами, как пиявками», «покрыты толстой штукатуркой интерпретаций». Истолковывать – значит обеднять и схематизировать его, превращать в «призрачный мир смыслов», а поэту следует стремиться к «к дотеоретическому простодушию» [5, 66]. Нелегко, однако, представить, что творения, например, Пруста и Кафки, так же, как, впрочем, Толстого и Достоевского могут истолковать совсем простодушные читатели, не знакомые с литературой, как невозможно вообразить, что абориген из африканского племени сможет интерпретировать, например, Апассионату Бетховена. Однако, какая-то истина в приведенных выше словах все-таки есть. Действительно, может возникнуть опасность, что в хаосе интерпретаций будет потерян авторский смысл.
Известно, что некоторые композиторы рубежа XIX–XX веков, такие как И. Стравинский, М. Равель, П. Хиндемит возражали против того, чтобы «интерпретировали» их сочинения. Приведем кратко их высказывания. «Я не хочу, чтобы меня интерпретировали» (М. Равель), или – «Я часто говорил, что мою музыку нужно "читать", "исполнять", но не "интерпретировать"» (И. Стравинский) [(6, 27]. Они рисковали превратить свое творчество в музейный экспонат. Вряд ли слепое копирование оригинала (если считать оригиналом магнитофонную запись авторского исполнения) продлило бы жизнь их произведений. Ведь для того, чтобы стать актуальными для нового времени, они должны были быть интерпретированы этим временем (как частью «большого времени»), представителями и выразителями которого выступают новые поколения интерпретаторов. Так происходит постоянное возрождение музыкального произведения, остающегося при этом и равным, и не равным самому себе. Можно смело сказать, что, следуй исполнитель подобным указаниям, жизнь произведений названных авторов прекратилась бы с уходом той музыкальной культуры, в контексте которой они были созданы.
Существуют и другие мнения относительно интерпретации. Мы уже приводили выше высказывание П. Рикера, понимавшего роль интерпретации как, своего рода, «двигателя культуры». За интерпретацию выступает и известный писатель XX века Роберт Уоррен. Интерпретация, по его мнению, это противоядие от пассивности, активная сопричастность, мобилизация воображения, жизненной воли, жизненных ценностей [7, 284–285]. О том, что интерпретации, даже в чем-то не схожие с авторской могут обогатить понимание текста, – фактически, пишет Д. Лихачев: «то, что многое в научной литературе, вызвано литературой художественной, удивило бы самого автора, не является недостатком, поскольку не означает, что в этом «удивительном многом» все неверно [8, 154]. И, наконец, показательно мнение Умберто Эко, не только не возражавшего против интерпретации своих сочинений, но считавшего их необходимыми [9].
Интерпретация художественного текста, как правило, предстает в двух видах. Первый представляет собой «первичную» интерпретацию, второй – «научную». Как осуществляется это различие? Первое прочтение носит общий, не дифференцированный характер и связано с эмоциональным и, скорее всего, бессознательным восприятием. Последующие же восприятия осуществляются осознанно. Здесь начинают «работать» методы анализа и применяться различные стратегии, о которых нам еще придется говорить. Несмотря на то, что второй вид интерпретации может подвести под нее более основательную базу, найти убедительную аргументацию, первый ее вид также оказывается чрезвычайно важным. Часто его влияние можно обнаружить в самой продуманно научной интерпретации.
