Мы потанцевали немного.

– Я наверно, пойду уже.

– Еще же рано! – запротестовал Коля. – Вон, токо восемь! – он указал на часы.

– Мне еще уроки делать! – неожиданно соврала я. По правде говоря, в школе я скатилась до троек. С гуманитарными дисциплинами еще кое-как, а физику и математику решала Лиза. Мне было наплевать.

Коля вздохнул, и пошел меня провожать. Он в тот вечер много всего говорил. А я почти не слушала. Я так жалею теперь, что не слушала его тогда. Ведь он говорил что-то важное, что-то хотел объяснить. Рассказывал даже про детдом, про родителей, что он совсем их не помнит. Я в тот момент подумала, лучше бы и мне не помнить. Можно было бы придумать их в своем воображении, придумать самыми замечательными на свете, самыми добрыми, и верить, что они такие и есть.

Он учил меня свистеть, а у меня все никак не получалось. Выходило только какое-то сдавленное шипение. Мы долго стояли в подъезде. Он говорил тогда, что хочет стать врачом, чтобы вылечить всех людей, чтобы никто не болел. А я с дуру спросила его, не знает ли он, когда приедет Женя. Он загрустил, сказал, что не знает, и ушел.

На следующий день я пошла к Юльке. Из квартиры доносился запах гари и вылетали клубы дыма. Дверь была открыта, на кухне сидели наши мальчишки. Они учились со мной в одном классе, редко ходили в школу и были двоечниками. Их родителей все время вызывали. Они, когда были трезвыми, что случалось редко, вспоминали, что у них есть дети, кричали и били их за двойки. Некоторых даже избивали ремнем, после чего те убегали из дома. Учителя срывались на них, а они, будто бы назло, начинали вести себя еще хуже. Еле-еле их перетаскивали из класса в класс, но окончить школу они так и не смогли.

– Что вы тут делаете? – спросила я, отмахиваясь от дыма.

– Блины жарим! – обрадовался Мишка, Юлькин брат. – Хочешь? – Он протянул мне тарелку с черными, сгоревшими, кругами, смутно напоминавшими блины.

– Нет, спасибо! – я пошла в комнату, в надежде найти Юльку.

В комнате на матрасе сидел Петрухин. У него то сужались, то расширялись зрачки, казалось, он задыхается. Опять надышался клеем. Взрослые ребята говорили, что он смешной, когда нанюхается, с раковиной целуется и всякие номера откалывает. И нарочно давали ему нюхать, чтобы повеселиться. А потом сам пристрастился. Дома он почти не жил, боялся матери, она его сильно била.

Олег резко повалил меня на матрас. Попытался расстегнуть ремень у меня на юбке, но тот никак не поддавался. А я выбивалась.

– Чего ты дергаешься, ты же моя девушка! – прохрипел он.

– Нет. У меня парень есть! – заорала я, пытаясь выбиться из его стальных объятий.

– Кто? Кто он? – у него был такой детский взгляд. Удивительные большие глаза небесного цвета.

– Женька! – крикнула я.

– Женька? Не гуляй с ним, не надо! – испугался он.

– А тебе-то что? Ревнуешь, что ли? – разозлилась я.

Петрухин мотнул головой. Он ослабил хватку, я вырвалась и побежала в ванную. Села и заплакала. Мишка зашел, виновато глядя на меня.

– Зеркало! Принеси мне зеркало! – захлебываясь слезами, потребовала я.

Он притащил небольшой осколок. Не знаю, уж откуда он его взял. Волосы взъерошены, из губы течет кровь, поранилась об часы, уворачиваясь от поцелуев Петрухина. Умылась, расчесалась и спросила Мишку про Юльку. Он пожал плечами. Стало понятно, что он ничего не знает. В дверях я встретила Долгополова, еще один мой одноклассник, с Бертой, это его собака породы ротвейлер. Они пошли меня провожать.

Долгополов всегда был умным, и отличался от двоечников тем, что учился. Правда, только, когда приходил в школу. Он много читал. В пятом классе сразил нашу учительницу тем, что прочитал всего Яна. Я в то время даже не знала, кто это. Его считали способным, но учиться он не мог. Ему приходилось сидеть с младшей сестрой. Родители были заняты бизнесом. Они торговали проститутками. Нанимали молдаванок, хохлушек и прочих. Снимали им квартиру. Мы как-то ходили туда с Юлькой, она дружила с одной из девчонок. Я тогда не поняла, кто она. У нее было странное имя то ли Лина, то ли Лима – не помню. Очень грубая, и как будто злая на весь мир.

Но всем этим в основном занималась его мать, а отец пил. Часто вместе с моей матерью, иногда они пили все вместе. Именно к ним я ходила тогда одна в пять лет.

Долгополов знал, где Юлька. Но не сказал мне. Может, всё еще злился, что из-за меня не состоялась его карьера флаерщика (флаер – это такой кусочек картона с картинками и надписями, который при входе в клуб позволяет платить за вход по льготному тарифу. В Индиане Джонс вход с флаером стоил двадцать рублей, без – тридцать пять.) Чтобы стать флаерщиком нужно было, чтобы по твоим флаерам прошло определенное количество людей. У каждого флаерщика был свой личный ник и подпись. Так вот Долгополову не хватило одного флаера, который он отдал мне, а я по нему не прошла. Флаер этот сохранился, дома лежит, на память. А Долгополов до сих пор припоминает, вот, мол, все из-за тебя.

Юлька вернулась на следующий день вечером с фингалом под глазом и разбитой губой. Она ничего мне не сказала, просто тихо закрылась в ванной. Всё было и так ясно.

Два дня я сидела дома. Ругалась с мамой. Она кричала, что я целыми днями шляюсь черте где, ничего не делаю, поздно прихожу и прочее. С ней такое случается. Она может не замечать меня неделями, а потом, вспомнив, что я есть, кидается меня обнимать. Или вдруг ни с того ни с сего спрашивает, как дела в школе, хотя никогда этим не интересовалась. Меня это ужасно пугало. Я же потом чувствовала себя виноватой. А она говорила, что я сама ничего ей не рассказываю и не хочу с ней играть. Дескать, такой самостоятельный ребенок. Я уже с этим смирилась, но зачем тогда делать мне лишний раз больно.

Вот, и на этот раз то же самое, очередной приступ заботы. Я закрылась у себя в комнате и слушала музыку. Месяц назад мой брат купил музыкальный центр, он очень долго на него копил. До этого у нас был только магнитофон, который папа привез из Германии лет десять назад. Его столько раз швыряли, что кассетные дверцы полностью вылетели, а он все работал. Скажу больше – работает и теперь.

Когда я не могла заснуть, Лешка принес мне в комнату новенький музыкальный центр. Я слушала радио всю ночь, думала, он его заберет утром. А он не забрал, сказал, что купит себе еще. Я не поверила, Лешка так мечтал о нем, а тут вдруг просто отдал мне. Центр остался, а брата нет.

Женя появился, когда я уже его не ждала.

– Твой ответ понимать, как нет? – сердито спросил он прямо с порога.

– В смысле? Какой ответ? – не понимая, переспросила я.

– Я слышал, ты тут с Колей!?

– Что с Колей?

– … танцуешь.

Я изумленно посмотрела на него.

– Танцуй дальше! – он развернулся и хотел уйти.

– Подожди! – я взяла его за руку. – Причем тут Коля?

– Тебе виднее!

– Бред какой-то! Ты чего?!

– Говорят, что ты с ним гуляешь!

Я засмеялась:

– Больше ничего не говорят? Это же ерунда!

Он смотрел на меня, прищурив глаза.

– Не встречаюсь я ни с каким Колей! Вас подло обманули!

– Правда? – все еще недоверчиво, но уже с улыбкой, переспросил он.

– Да, правда – правда. Кто тебе сказал такую глупость?

– Неважно. Проехали.

Женя засмеялся.

– Как твоя сессия?

– Отлично! Лучше всех!

Поднимаюсь чуть выше по лестнице, Женя идет за мной. Я прислоняюсь к зеленой стене, на которой черным маркером красуется надпись: «Таня + Олег=лубовь».

– Кто это писал? Любовь пишется через ю! – замечает Женька.

– Да, это Олег Петрухин!

– Парень твой?

– Да, нет! Ты что?! – смеюсь я.

– Так ты подумала? – вспоминает он.

– Да! – говорю я, стараясь не смотреть ему в глаза, разглядываю надписи на стене.

– Что да? – он поворачивает меня лицом к себе и прижимает к стене.

– Ну, да! Я согласна! – приходится смотреть ему в глаза.