И сразу потекло всё кругом - потекли сосульки, поползли с крыш снежные шапки. Появилась оттепель.

В поле снег пока не поплыл, но вздрогнул и вздохнул. А в лесах закапали с ёлок мутные капли - настала мартовская капель.

Только облака мартовские, ещё серо-снежные, ещё ледяные, не таяли никак, держали в себе холод, равнодушно плыли над подтаявшей землёй.

"У вас там тает, а нас это не касается. Мы - облака морозные, зимние".

Но тепло от земли тянулось к облакам, и понемногу закапало с их краёв пухло-серых. Начался пухлый и серый дождь.

- Ох, косточки ноют, - говорила Орехьевна. - Ох, ломят. К весне и я растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.

- Какая уж тут снегурочка! - смеялся я. - Самая настоящая Бабушка Мороз.

- Не говори, аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там тает, чего-то не хватает.

- Эй, Орехьевна! - крикнул с улицы дядя Агафон. - Поедешь на рынок-то?

- А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки таскать.

Загрузили мы в сани два мешка картошки, отправилась Орехьевна на рынок в район.

- Ох, тает всё, тает, - говорила Орехьевна. - Вот и мы с тобой скоро растаем. Растаем, растаем, Агафоша.

Не спеша тянула Тучка сани по раскисшей дороге, а навстречу им промчался конь именем Гром.

ВИСЯЧИЙ МОСТИК

Неподалёку от деревни Лужки есть висячий мостик.

Он висит над речкой Истрой, и, когда идёшь по нему, мостик качается, замирает сердце и думаешь: вот улетишь!

А Истра внизу беспокойно течёт и вроде подталкивает: хочешь лететь лети! Сойдёшь потом на берег, и ноги как каменные - неохотно идут, недовольны, что вместо полёта опять им в землю тыкаться.

Вот приехал я раз в деревню Лужки, и сразу пошёл на мостик.

А тут ветер поднялся. Заскрипел висячий мостик, закачался.

Закружилась у меня голова, и захотелось подпрыгнуть, и я вдруг... подпрыгнул, и показалось - взлетел.

Далёкие я увидел поля, великие леса за полями, и речка Истра разрезала леса и поля излучинами-полумесяцами, чертила по земле быстрые узоры. Захотелось по узорам полететь к великим лесам, но тут послышалось:

- Эй! (По мостику шёл какой-то старик с палкой в руке.) Ты чего тут прыгаешь?

- Да летаю.

- Тоже мне жаворонок! Совсем наш мостик расшатали, того гляди, оборвётся. Иди-иди, на берегу прыгай!

И он погрозился палкой.

Сошёл я с мостика на берег.

"Ладно, - думал я. - Не всё мне прыгать да летать. Надо и приземляться иногда".

В тот день я долго гулял по берегу Истры и вспоминал зачем-то своих друзей. Вспомнил и Лёву, и Наташу, вспомнил маму и брата Борю, а ещё вспомнил Орехьевну.

Приехал домой, на столе - письмо. Орехьевна мне пишет:

"Я бы к тебе прилетела на крылышках. Да нет крыльев у меня".

ГЕРАСИМ ГРАЧЕВНИК

- Герасим Грачевник грачей пригнал! - закричали на улице соседские ребята, и я выскочил на крыльцо - поглядеть, в чём дело.

По дороге ходили грачи - прилетели наконец.

А никакого Герасима видно не было. У нас и в деревне-то нет ни одного Герасима.

Это день сегодняшний так назывался - Герасим Грачевник. Не какой-нибудь понедельник или четверг, а - Герасим. Весь день - и раннее утро, и будущий вечер, и небо, и лужи на дорогах, и подтаявший снег, - весь день был Герасим. А взошедшее солнце было его головой.

Грачи походили по дороге и полетели к берёзам, где остались у них прошлогодние гнёзда.

Не знаю: почему это грачи так любят берёзы? Наверное, тянет их, чёрных, светлая кора. И ведь не только грачей тянет к берёзам. А иволги-то? А чижи? Да и меня-то самого тоже тянет к берёзам.

Заведу-ка я себе ручного грача и назову его - Герасим.

СОЛОВЬИ

В тумане ольховый лес.

Глухо в лесу, тихо.

А я бегу - боюсь опоздать на утренний клёв.

"Тии-вить, - слышится слева, - тии-вить".

"Почин! - думаю я на бегу. - Ну сейчас начнётся!"

"Пуль,

пуль,

пуль,

пуль,

пуль!"

Пулькает! Здорово пулькает!

"Клы,

клы,

клы,

клы,

клы!"

Клыкает! Во как клыкает!

"Плен,

плен,

плен,

плен,

плен!"

Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!

Некогда мне, некогда, я бегу - боюсь опоздать на утренний клёв.

Когда я пробегаю мимо певца, который спрятался в средине ольхи, он замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: "Тии-вить".

И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:

пульканье,

клыканье,

пленьканье,

дробь,

раскат,

колокольца,

летний громок

и юлиная стукотня.

А я бегу, бегу - не опоздать бы на утренний клёв.

А впереди уж встречает новый соловей.

Быстро приближаюсь к нему и слышу затихающего певца сзади и нового, свежего, сочного, - впереди.

Да что же это - голова кругом!

Впереди - пульканье.

Сзади - клыканье!

Впереди - дробь.

Сзади - раскат!

А где-то там, совсем-совсем впереди, - третий соловей, до которого я ещё не добежал.

"Чулки! Чулки! - поёт он. - Где вы? Где вы?"

Пока доберусь до озера, соловьи передают меня из рук в руки.

А черёмуха-то цветёт, осыпается на чёрную дорогу, ворочаются в озере язи, бьют в прибрежной траве зеленовато-рябые щуки.

Вытаскиваю из кустов лодку и - быстро к шестам, вколоченным в дно озера. А новый певец, приозёрный уже

пулькает-булькает,

клыкает-клокает,

пленькает-плинькает

да вдруг как рассыплет по поверхности озера сразу с полтысячи бус! Так холодом и ошпарит.

А я-то леща тащу.

Боком-боком-боком, разинув розовый рот, выпучив придонный глаз, идёт лещище к лодке.

А за спиною - снова разом по воде с полтысячи бус!

Ну и соловей!

Я зову его Хрустальный Горошек.

ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Поздним вечером ранней весной я шёл по дороге.

"Поздним вечером ранней весной", - складно сказано, да больно уж красиво...

А дело, правда, было поздним вечером ранней весной.

Весна была ранняя, соловьи ещё не прилетели, а вечер - поздний.

Так что ж было-то поздним вечером ранней весной?

А ничего особенного не было. Я шёл по дороге.

А вокруг меня - и на дороге, и на поле, в каждом овраге - светился месяц.

Иногда я наступал на него - и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи - на сапоге блестели следы месяца.