И целый ручей слез хлынул из прекрасных глаз Жюстины.

Едва она с трудом уняла свои рыдания, как вдруг некий шум заставил ее насторожиться. «Боже мой!.. Опять этот варвар! – произнесла она с содроганием. – Он меня преследует, он хочет меня погубить. Я погибла!» Она спряталась в густом кустарнике как можно тщательнее, но так, чтобы поле ее зрения не было закрыто листвой.

Два человека явились причиною этого шума. «Иди сюда, друг мой, – сказал один из них, – судя по всему господин, – юноше, следовавшему за ним. – Здесь нам будет хорошо. Здесь мы избавлены от несносного шпионства моей омерзительной матери, и никто не помешает мне в этом потаенном уголке сейчас же вкусить с тобой столь сладостные для меня наслаждения». Так вот переговариваясь, они приблизились к кустарнику, в котором пряталась Жюстина, и расположились так, что ни одно их слово, ни одно их движение не могло укрыться от ее глаз и слуха. И вот господин – на вид ему было около двадцати пяти лет, – расстегивает штаны своего слуги, выглядевшего лет на пять моложе, подергивает его член, сосет его и заставляет тем самым оказаться во всеоружии. И началась сцена долгая, неприличная, полная эпизодов, где сладострастие легко смешивалось с мерзостями, приводящими в ужас ту, что содрогалась и от менее непристойных вещей. Но в чем же заключались эти мерзости? Мысленно представляем себе иных читателей, для которых именно эти грязные подробности, а не многообразные достоинства добродетельной Жюстины составляют главный интерес повествования. Они, читатели эти, умоляют нас сбросить покров с изображения подобных поступков. Ну что ж, тогда мы расскажем им, что молодой господин ничуть не страшился грозящего ему чудовищного копья. Напротив. Придя в неописуемое возбуждение, он покрыл его поцелуями, затем схватил его обеими руками и, совершенно обезумев от восторга, ввел его себе в зад. Восхищенный этими содомскими ласками, плут бился под пронизывающим его могучим инструментом, громко сожалея, что он, оказывается, далеко не столь велик, как ему хотелось бы. Великолепно встречал он мощные удары этого инструмента, отвечая ему встречными движениями… Чета нежных и пылких законных супругов обменивалась бы ласками менее страстными, чем эти двое: губы прижаты к губам, язык встречается с языком, стоны одного заглушаются стонами другого и, наконец, опьяненные сладострастием, оба заканчивают эту оргию обильными взаимными излияниями. Но служба почти тотчас же возобновляется, и, чтобы вновь разжечь курильницу, не упускается ничего из необходимого: поцелуи, игривые легкие прикосновения, другие тонкости самого извращенного разврата – все используется для пробуждения погаснувших сил, и это удается пять раз кряду. И все пять раз распутники не меняются местами. Молодому хозяину постоянно отводится роль женщины, хотя он и сам обладает превосходным органом, который беспрестанно ласкает его лакей, и мог бы отлично исполнить и роль мужчины. Но у него, очевидно, и в мыслях этого нет. Он внимательно разглядывает и ощупывает инструмент своего любовника, ласкает его, сосет – и все лишь для того, чтобы тот вновь воспрянул и ринулся в битву.

Как утомительно долго длилась для Жюстины эта сцена и как разрывалась ее душа от необходимости наблюдать все это!

Наконец, насыщенные и утомленные участники этого скандального спектакля поднялись, чтобы снова двинуться в путь. Молодой хозяин отошел к кустарнику, в котором пряталась Жюстина, желая очистить свой зад от обильных возлияний, доставшихся на его долю. Приподнимаясь, он заметил краешек платка, покрывавшего голову Жюстины. «Жасмин, – позвал он своего слугу, – мы преданы, нас разоблачили… Женщина, нечистая тварь, видела наши таинства. Подойди-ка. Вытащим эту мерзавку и узнаем, что она здесь делает».

Перепутанная Жюстина не дала им времени осуществить задуманное: она сама выскочила из кустов и бросилась к ногам молодых людей.

– Господа, – воскликнула она, протягивая к ним руки, – удостойте милосердия несчастную, чья судьба заслуживает сожаления больше, чем вы можете вообразить. Мало кто может равняться со мною в этом… Пусть положение, в котором вы меня застали, не внушает вам никаких подозрений: оно скорее следствие моих несчастий, а не моих поступков. Вместо того чтобы увеличивать число моих бед, пожалуйста, помогите мне облегчить хоть как-нибудь это невыносимое бремя.

Господин де Брессак, а именно таково было имя молодого господина, будучи человеком весьма злобным и развратным, не обладал чувством сострадания. К сожалению, сладострастие обычно заглушает в человеческом сердце и жалость, и отзывчивость. Оно лишь ожесточает. То ли потому, что постоянный поиск наслаждений ведет к душевной апатии, то ли потому, что мощные потрясения плоти угнетают нервную систему и притупляют чувственность. Во всяком случае, распутник редко бывает отзывчивым, умеющим сострадать человеком. Но эта, обычная для людей, о которых мы говорим, черствость соединялась в Брессаке еще с глубочайшим отвращением к женщинам, закоренелой ненавистью ко всему, что отличает этот грязный, по выражению Брессака, пол. Так что у Жюстины было мало надежд пробудить в нем те чувства, на кои она рассчитывала.

– Пташка лесная, – сказал он сурово, – ищи дураков в другом месте: ни меня, ни моего друга женщины ничуть не трогают. Они внушают нам ужас, и мы бежим от них. Если ты хочешь испросить милостыню, поищи людей, способных на добрые дела. Мы же всегда творим только дурные. Кстати, скажи-ка, несчастная, ты видела, что мы делали с этим молодым человеком?

– Я видела, как вы разговаривали, сидя на траве, – ответила предусмотрительная Жюстина, – и ничего больше, клянусь вам.

– Мне хочется тебе верить, – сказал Брессак, – и в этом твое спасение. Если бы я узнал, что ты выведала еще что-нибудь, ты бы отсюда не выбралась… Жасмин, – повернулся он к слуге, – еще рано, и у нас есть время послушать историю этой девицы. Послушаем, а потом решим, что с ней делать.

Молодые люди уселись на траву, а Жюстина, устроившись возле, рассказала им со своей обычной наивностью о всех тех бедах, которые обрушились на нее со дня ее рождения.

– Итак, Жасмин, – сказал, поднимаясь с земли, Брессак, – будем на этот раз справедливы.

Беспристрастная Фемида вынесла приговор этому созданию. Не допустим, чтобы желания богини были жестоко обмануты, и приведем в исполнение тот приговор, который был этой преступнице вынесен. Убьем ее!.. Это убийство не может считаться преступлением: мы всего лишь восстанавливаем моральный порядок Ведь мы, к несчастью, нередко его нарушаем. Воспользуемся же смело возможностью, которую нам предоставляет случай.

И вот жестокосердцы, подняв несчастную с земли, потащили ее к группе деревьев, смеясь над ее слезами и воплями. «Разденем ее для начала», – сказал Брессак, срывая с Жюсти-ны одежду. Все, чем может привлечь мужчину противоположный, столь презираемый Брессаком пол, открылось его глазам. Жюстина лежала на земле в глубоком обмороке.

– Мерзкое существо – женщина, – говорил Брессак, ногой переворачивая бесчувственную Жюстину на спину, – Мерзкое животное, не правда ли, Жасмин? – Он смачно сплюнул на землю и продолжал: – Скажи-ка, мой любимый, тебе что-нибудь нравится в этом животном?

– Ничего, даже задница, – отвечал лакей.

– Вот то, что дурням представляется божеством, то, что так обожают эти идиоты… Взгляни на этот живот с дыркой внизу, на эту мерзкую вагину… Вот он, этот нелепый храм, мастерская человеческих поколений. Нет, ни капельки жалости, Жасмин! Давай привяжем эту мошенницу.

На бедную девочку накинули путы, сплетенные из галстуков и носовых платков ее мучителей. Привязанная за руки и за ноги сразу к четырем стволам, она испытывала страшные мучения: холодный пот покрывал ее чело, голова свесилась на грудь, тело сотрясали судороги. Ей казалось, что она вот-вот испустит дух. И чем больше она страдала, тем в большее возбуждение приходили устроители это спектакля: со сладострастным удовольствием они наблюдали эти муки.

– Ну, теперь хватит, – сказал Брессак, – я полностью удовлетворен на этот раз.