Поползновения распутника были тем более опасны, что незаурядный ум и логика соединялись в нем с грубой физической силой и полнейшей разнузданностью. Но Жюстина пока была еще в силах воспротивиться соблазнителю.

– Сударь, – отвечала она, – я никогда не занималась теми ужасными вещами, к которым вы склоняете меня, но осмелюсь сказать, что столь восхваляемое вами деяние оскорбляет не только женщину, но и саму природу. Гнев небесный настигает таких грешников еще в этом мире: вспомните Содом, Гоморру и другие города. Господь испепелил их своим огнем – вот грозный пример того отвращения, какое вызывает в Предвечном эти поступки. И земное правосудие подражает небесному и посылает на костер предающихся этому пороку.

– Что за наивность! Что за ребячество, – воскликнул в ответ Кер-де-Фер. – Кто вбил вам в голову, милая моя, такие предрассудки? Еще немного терпения, и я помогу освободиться вашему разуму.

Растрата семени, предназначенного для умножения рода людского, дитя мое, – вот единственное преступление, которое может твориться в этом случае. И если это семя находится в нас единственно с целью размножения, то я с вами соглашусь и немедленно объявлю этот акт преступным. Но если можно доказать, что, создавая в нашем теле запасы семени, природа вовсе не имела в виду, что все они будут использованы для размножения, тогда, если принять эту гипотезу, какая разница, Жюстина, куда выбрасываем мы семя – в матку ли, в зад, в рот или в ладони? Значит, такое расточительство – вина природы, она так задумала, а мы лишь следуем ее велениям. И сколько таких случаев, показывающих, что они никак не оскорбляют природу, раз она их допускает.

Эта непоследовательность нарушает монотонность ее движения, разрушает ее планы, обнаруживает ее слабое место и извиняет наши прегрешения. Да к тому же природа сама по тысяче раз на дню производит такие же бесплодные растраты: вспомним ночные поллюции, сношения с женщиной беременной или во время месячных. Разве это не доказывает снова и снова, что природа не противится бессмысленной гибели плодоносного семени? Она позволяет нам тратить этот драгоценный нектар с тем же равнодушием, с каким она его производит. Она терпимо относится к умножению нашего рода, но ей далеко до того, чтобы стремиться только к этому и во что бы то ни стало увеличивать число людей. Наш выбор ей безразличен. Мы, зарождая новую жизнь или же губя ее, не радуем и не печалим природу. Мы, стало быть, вольны в своем выборе. Поверь же, милая Жюстина, природе не до таких мелочей, которые мы возводим в культ. Она стремительно шествует своим путем, доказывая ежедневно и ежечасно тем, кто ее изучает, что она создает лишь для того, чтобы уничтожать созданное. Разрушение – вот важнейший ее закон, без этой перспективы ничто не рождается на свете. Не убеждаетесь ли вы теперь, дитя мое, что, каким бы ни было святилище, природа позволяет воскурить на нем фимиам и этот знак почитания никак не может ее оскорбить? Ты станешь теперь толковать мне о Боге, будто бы наказавшем однажды за сладостные, преступные утехи жителей жалких местечек в Аравии, о которых ничего не может сказать ни один географ. Здесь надо начать, правда, с признания существования Бога, чего признать я никак не могу. Затем допустить, что этот Бог, которого ты, милочка, мнишь Творцом и Властелином вселенной, мог унизиться до того, чтобы проверять, в какое отверстие, переднее или заднее, вводят мужчины свои детородные органы. Какая мелочность! Какая несообразность! Нет, дорогая Жюстина, Бога – нет!.. Идея Бога зародилась среди невежества, тревог и несчастий; именно там возникли у смертных мрачные, тошнотворные представления о Божестве. Проэкзаменуем все религии мира, и мы увидим, что представление об этой могущественной воображаемой силе всегда связано со страхом наказания. Мы трепещем и сейчас потому, что много веков испуганно дрожали наши предки. И если мы докопаемся до первопричины тех постоянных опасений, унылых мыслей, которые просыпаются в нашем мозгу при упоминании имени Бога, мы найдем ее в тех катаклизмах, потопах, революциях, которые уничтожали какую-то часть человечества и потрясали сознание тех, кто ухитрился избежатв гибели. В мастерской страха создает человек тот смешной фантом, который зовется Богом. А нуждаемся ли мы вообще в том движителе, если пытливое исследование природы говорит нам, что движение – один из первейших ее законов?

Теперь мне хочется возразить еще на одно ваше суждение. Вы полагаете, что рука этого смешного фантома разрушила арабские поселения, о которых вы говорили. Но дело в том, что, расположенные на склонах вулкана, они были поглощены его извержением, как это произошло впоследствии с городами, расположенными в окрестностях Везувия и Этны. Это естественно-природное явление вовсе не зависит от нравов того или иного города. Поэтому-то совсем нелепо утверждать, что человеческое правосудие просто подражает, по вашим словам, правосудию небесному: тут должен говорить не юрист, а физик.

Разгоряченный своими мудрыми максимами, Кер-де-Фер решил, что пора воспользоваться выгодами положения, и стал осторожно приподнимать юбки нашей героини, а она, частью из страха, частью обольщенная этим красноречием, не решалась поначалу оказывать сопротивление. Понимая, что надо ковать железо, пока горячо, и что ему, быть может, недолго оставаться хозяином положения, лукавый мошенник, обхватив левой рукой зад Жюстины, старался приблизить его, чтобы удобней было метнуть свой раскаленный дротик, который держал наготове в правой. Жюстина же почти уступила, соблазненная возможностью спасти то, что представлялось ей самым значительным, и совсем не помышляла об опасностях, которыми грозили ее самому узкому месту поползновения такого здоровенного детины.

– Ага, – крикнул Кер-де-Фер, – я ее сцапал! – И мощным толчком он попытался загнать свой ужасающий инструмент в нежное крохотное отверстие, от которого он ждал стольких радостей.

Испустив отчаянный крик, Жюстина вскочила на ноги и кинулась к Дюбуа. Та спала, изнуренная обильными жертвами, принесенными на ее алтарь неутомимой троицей жрецов.

– В чем дело? – проворчала, пробуждаясь, закаленная в битвах шлюха.

– Ах, мадам, – пробормотала взволнованная, трясущаяся Жюстина, – Ваш брат… Он хочет…

– Ну да, я хочу женщину, – подхватил Кер-де-Фер, устремляясь за беглянкой и грубо оттаскивая ее от Дюбуа, – И я отделаю эту малышку через зад, чего бы это мне ни стоило!

Неизбежное надругательство ожидало Жюстину, если бы в этот момент с дороги не донесся шум движущегося экипажа. Кер-де-Фер, забыв ради профессионального долга об утехах плоти, разбудил тут же своих сообщников, и вся шайка полетела навстречу новому преступлению.

– Вот славно! – воскликнула Дюбуа, прислушиваясь с самым внимательным видом. – Слышишь крики, выстрелы? Ничего нет приятней для меня этих знаков победы. Они говорят, что все кончилось успехом наших и можно больше не тревожиться за них.

– Но, мадам, – возразила Жюстина, – ведь гибнут люди…

– Эка важность! Так уж повелось на земле. Разве на войне не погибают?

– Но там погибают за…

– Там погибают по куда менее важным причинам. Тираны обрушивают войны на головы народов ради своего тщеславия и властолюбия. Мы же нападаем на проезжих лишь из прямой нужды: нам надо на что-то жить. Закон жизни оправдывает нас.

– Но можно же зарабатывать, мадам… Научиться ремеслу…

– Ах, дитя мое! Это – наше, это то, чем занимаемся с детства, мы этому учимся, воспитываемся в законах этой профессии, а она, профессия эта, была известна самым первым народам на земле. Воровство было в почете по всей Греции. И сейчас среди многих народов его одобряют, уважают, признают как дело, требующее не только смелости, но великого умения, огромной ловкости. Словом, для любого народа, преисполненного энергии и предприимчивого, воровство – добродетель.

Дюбуа готова была еще долго купаться в красноречии, но продолжать ей помешало возвращение шайки с добычей. Они вели с собой пленника.