Фарт

Рождественская повесть

Напильники

Из-за стола поднялся длиннолицый, похожий на ящера человек очень прямой осанки. Длинный выгнутый нос, небольшая, тоже длинная, коротко стриженная голова. Жилистая шея, переходящая в затылок и череп в одну линию. Очень живая, извивающаяся, она длинно торчала из ворота, как из норы, и словно хотела вылезти, а её изнутри кто-то осаживал, дёргал, а она оборачивалась огрызнуться.

— Здравствуйте, Валерий Ирари… — сбился Баскаков и протянул книгу: — Это вам, подписанная!

— Ил-ларионович, — зычно, напористо-чётко и как-то уставно поправил Илларионыч и без паузы резанул: — Ну что у вас?

Протянутую книгу он, кивнув, бросил в ящик стола, как в лоток, и громко задвинул.

Баскаков, заражаясь скоростью, изложил дело:

— Да, базы объединили, не один вы погорели. Регламент, правда, обжаловали…

Но на это рассчитывать… — покачал головой Илларионыч. — В общем, скажу так: бесполезное дело. Можно ехать на Владивостокскую таможню и искать концы… Но это всё деньги. И время ваше…

— Да то на то и выйдет.

— Дак в том-то и дело! — радостно подхватил Илларионыч и закруглил: — Мой совет — продавать.

И вдруг возмущённо сыграл шеей:

— Только пэтээс^[5] не отдавайте ни в коем случае. Будут просить — ни под каким видом! Удачи!

Баскаков всё давно решил, а к Илларионычу сходил больше для проформы и чтобы не обидеть знакомого, устроившего встречу. Таких Илларионычей он за год навидался. Сейчас начиналось главное…

В назначенный час приехал Анатолий. Подошёл вразвалочку, полноватый, губастый до какой-то рублености — губы как кубы, с гранями. Слова выговаривал с особой спокойностью, как-то олепляя губами согласные «б», «п» и «ль».

— Ребята щас подъедут, — и глянув в телефон, брякнул буквой «б»: — Хе, зара-бо-тались.

Будто в уплату за их опоздание начал неторопливо рассказывать, куда ездил, что пытался купить и как всё дорого. Рассказывал больше для себя, чем для собеседника.

— У нас в городе хрен поймёшь. Едешь по Гоголя — одна сантехника. По Луначарского — одни мойки. Скоро все заправки на одной улице соберут. — Он, видимо, чувствовал здесь зубоскальскую основу, но чего-то не хватало. И вынужденно сказал: — Бензин до того левый…

— Не знаю. Я на КНП заправляюсь, — чтоб не молчать, пожал плечами Баскаков.

— А чо за КНП? — вдруг заинтересовался Толя.

— Красноярскнефтепродукт.

— А-а-а… — Он воодушевился. — Тогда понятно. Хе, короче, тут у нас на Щорса эти сидят… Синяки… Бензин стреляют и нюхают. А я стою на заправке, слышу такой базар: «Чо, Борода, ты на чём сидишь нынче?» — «Я на Сургутнефтегазе…» — «А я на Сибирской Сырьевой». А один обморок, бритый, не оброс ещё, весь в портачках, токо освободился… — «Ос-во-бо-дил-ся» Толя медленно и подробно произнёс, особенно обработав, обубнив губами, так что «б» копилось и потом облегчённо срывалось: — Уже сидит торчёный. «Вы чо, уроды, тут гоните, меня слушайте, я всё пере-про-бовал, даже „Бритиш Петролеум“, х-ха, и я так скажу: та ещё брага, и Сибнефть — сивуха, Новосибирскнефтегаз — вообще бурдымага, и „Альянс“, и Роснефть — ничего не канает. Только КНП! КНП — это да! Это тема!» — И поднял палец. — Ха-ха! От черти! — Толя не спеша, в разбежечку, смеялся. — Я бы тому, кто КНП рулит, такой ролик бы подогнал. Ха-ха-а. Вы там спросите у своих. Может, выход есть? Ха-ха. А я всё думаю: чо за КНП? Это же не наша, Красноярская… Па-ня-я-ятно.

Наконец подъехали двое. Анатолий изо всех сил показывал, что он сам по себе, а они сами. Баскаков негромко поинтересовался, как они погонят машину без документов, а Толя бросил небрежно:

— Д-да! — И добавил с оттенком одновременного и отстранения, и пренебрежения, и восхищения: — Эти безбашенные разберутся!

Безбашенных звали Серёга и Валера, и они были как пара сказочных механиков, каких-нибудь Болтиков-Напильников. Небольшие, сухие, с рельефными лицами — серые, не то в щетине, не то в металлической пыли. На жуликов не походили, а скорее напоминали инженерных студентов, проходящих практику в заваленном металлом цеху, где с потолка сыплются железные опилки. Спорые, слаженные, нацеленные. И одновременно какие-то предельно изношенные.

Баскаков завёл машину. Открыл капот.

— Так, так, так… — вязко заметались Напильники. — Где от закрылков половинки? Чо, накладки на педаль нет? Так, а туманка? Серый, чо там вторая туманка? Целая? Где? В этой коробке? Ага, вот она…

— Парни, короче, магнитофон отдельно пять тыщ, — веско сказал Баскаков. — Я специально не стал вынимать.

— А может, отдадите? А?

— Нет, двести сорок пять. С магнитофоном.

— Ну, может, двести сорок? С мафоном?

Упёрлись в магнитофон и в двести сорок, будто припирает стена или на билет не хватает. Баскаков, чтобы не сбиться с главного, уступил.

Толя был полуотдельно, полурядом. Привалившись к верстаку, копался в телефоне.

— Так, — подводя итог, быстро проговорил Валера-Серёжа, — Анатолий не говорил, нам пэтээс нужен?

— Как пэтээс?

— Пэтээс нужен, — вторил, не отрываясь от телефона, Толя.

— Так. Погодите… — Баскаков чувствовал, будто под ним лестница пошатнулась и пошла в сторону. — Э, парни. Я раз нагрелся и хорош. Мне вообще никак. Я и так теряю половину. И в пэтээсе стою, фамилия моя. Не… — отрезал Баскаков.

Происходило именно то, чего он опасался. И совсем не с той стороны, откуда ждал. Он зашагал по гаражу. Зазвонил телефон. Звонила мать его друга Серёжи Шебалина, которого все с детства звали Ежиком:

— Игорёк, — пела-плакала она голосом, бессильно разбухшим, размокшим от слёз, — я очень расстроена, может, хоть ты поможешь? Надо что-то делать с Серёжей. Он не просыхает… Я не сплю с трёх ночи. Это страшно! Я во сне видела, как его уволакивают, просто уволакивают маленькие, чёрные такие люди… правда… они по пояс ему, Серёже, и они его волокут, а он цепляется за мебель, за косяки… Ты не поверишь… ты знаешь, как я ко всякой мистике отношусь, я преподаватель… но тут всё по правде, поверь мне… — Она совсем заплакала: — Вы же друзья… были… Он цепляется, и они его уволакивают, и он оборачивается, а у него… Игорёчек… у него зрачки зелёным горят, Игорёчек, и такие… ну… вертикальные, как у кошек, не могу-не-могу-не-могу… помоги, пожалуйста, не могу… это не придумаешь… это видеть надо… а-а-а-а-а…

— Милая моя, миленькая, пожалуйста успокойтесь… Лидия Григорьевна… Пожалуйста, я вам попозже перезвоню… Молитесь за него…

— Да молюсь как могу, я же не молилась… а теперь молюсь… Всё, Игорёк… Позвони, пожалуйста, как освободишься.

Баскаков, побледневший, уничтоженный, возвращался к разговору.

— Да вы не волнуйтесь… — наседали ребята.

— Да чо не волнуйтесь?! Не, ребят… Какой пэтээс!? — говорил Баскаков, изо всех сил пытаясь собраться.

Напильники неседали наперебой:

— Да вы поймите, сейчас регламент будут обжаловать…

— Да погоди ты, Серый, с регламентом, — фыркнул Валера и другим голосом обратился к Анатолию: — А мы можем, Толь, расторгнуть договор купли-продажи?

— Да как мы расторгнем, — возмутился Баскаков, — если тот хмырюга в Уссурийске и у меня даже его телефона нет? Не-е… обождите, мужики. Мужики, короче…

Зазвонил телефон:

— Игорь, Пете позвони, — сказала Лена, — по-моему, он не знает, что снимать можно только по пятьдесят тысяч. И ты не забыл, что нам на исповедь послезавтра?

— Да не забыл, не забыл! Всё. Пока, — отвечал с раздражением Баскаков.

— Свинюга, — попрощалась Лена.

Пока с ней говорил, слышал, как поверх разговора лёг гудочек. Прорывался-звонил как раз Петро:

— Михалыч, здоровеньки! Как вы там, зимогоры, не вымерзли ещё? Да-а, морозцы-то придавили. Слушай-ка, тут такое дело. Плохо, когда ни в зуб ногой в житейских делах. Короче говоря, я договорился снять всю сумму…