– Что скажет господин, когда узнает об этом?

Но Марк, который тем временем стал на ноги, внезапно бросился бежать, испуская крики. Нужно было его поймать.

– Иисус! Иисус! Помоги нам! – причитала Тегенна.

– Так и быть, пойдем к твоей сестре, – сказал Тутмос.

Они сделали крюк, обошли Ракотийский квартал, достигли Некропольских ворот и очутились в предместье того же названия.

Это была сеть улочек, где жили в прежние времена люди, занимающиеся ремеслом бальзамирования и вообще всем тем, что относилось к похоронным церемониям. Но при Феодосии был издан указ, запрещающий бальзамировать мертвых, а также их сжигать. Разрешалось только хоронить их попросту в земле. Некропольский квартал местами был пустынен, он сделался убежищем для бродячих торговцев, проституток и воров. Но там еще проживало несколько бальзамировщиков, и люди, не отрекшиеся от старинных египетских обрядов, приносили к ним трупы своих родственников, чтобы вернуться за ними, когда они будут превращены в мумии. Этой самой профессией занимался свояк Тутмоса.

Чтобы дойти до его жилища, нужно было сперва перейти узкий мост через канал, который соединял Мареотийское озеро с гаванью Киботос. Из стоячей воды исходил тошнотворный запах, полный миазмов. Оба раба на ходу перекрестились. Возле этого моста несколько лет назад, центурион Септимус, которому поручено было надзирать за Некропольским кварталом, приказал солдатам выбросить в воду несколько мумий, обнаруженных у одного бальзамировщика; молва говорила, что гневные покойники продолжают плавать в гниющих водах.

За мостом тянулась длинная и узкая улица, на которой находилось несколько лавок. Эта улица была спокойна, ее жители, казалось, не ведали о волнениях Александрии. Женщины сидели у дверей, нищий рылся в отбросах на перекрестке.

Дети шли рядом с рабами, но, когда улица сделала поворот и Тутмос вступил в маленький, еще более узкий переулок с крутым спуском, пришлось взять их на руки, потому что повсюду нагромождены были обломки, почва становилась вязкой и тощие псы пугали детей, подбегая обнюхивать их.

Тутмос толкнул деревянный барьер. Они прошли обширный участок земли, окруженный потрескавшимися стенами, и очутились перед узкой дверью с решетчатым окошечком, через которое пробивался смутный свет.

Прежде чем Тутмос успел постучать, дверь приоткрылась и они увидели на пороге человека, который ни во что не верил…

Присцилла была счастлива сознанием, что они вне опасности, что скоро придут вести и ее, без сомнения, возвратят отцу.

Тегенна уложила ее рядом с Марком на широком шерстяном плаще. Спать! Она решительно не могла уснуть. При входе в эту низкую комнату, где висел тяжелый запах мирры и черной смородины, ее охватило странное ощущение.

– Присцилла, Присцилла! Это ты, Присцилла! – шептало ей на ухо невидимое дыхание, безжизненный голос.

Нет, ни этот высокий мужчина с треугольной бородой, с нависшими бровями, такими густыми, что нельзя было разглядеть глаз, ни женщина с испитым лицом, сидящая, съежившись на земле, не могли прошептать ее имя так близко от нее. Ароматный воздух был полон присутствия человеческих существ; таинственная деятельность, которая была неощутима для чувств, наполняла атмосферу комнаты. Кто произнес имя Присциллы? Или, скорее, какая мечта заставила ее поверить, что ее назвали по имени?

Комната, которая освещалась только чадящей масляной лампочкой, была загромождена всевозможными вещами. По углам были навалены груды кривых щипцов, коротких ножей, металлических трубочек, пилок, как будто хозяин жилища был мастером заплечного цеха. Туго набитые мешочки были набросаны беспорядочной кучей: от одного из них, который был полуоткрыт, исходил острый пряный запах. Деревянная полка была уставлена длинным рядом сосудов с синей, зеленой и желтой жидкостью. А за ними висела целая серия маленьких разноцветных масок из полотна и позолоченной бумаги; почти все они были без глаз. В глубине стояли, вытянувшись в длинную вереницу, ониксовые и алебастровые вазы, на выпуклостях которых были изображены в иероглифах молитвы Изиде, Нефтису, Нейте и Селку; крышки их были украшены головой ястреба или павиана. Эти вазы стояли вокруг низенькой двери, необыкновенно таинственной, за которой, чувствовалось, находилась самая главная комната всего дома.

Себек, бальзамировщик, безмолвно слушал, что говорили Тутмос и обе женщины. Он был молчалив и никогда не молился никакому богу. Он принадлежал, подобно своим предкам, к низшей священнической касте Парашитов. Но эта каста находилась в периоде упадка. Какое-то проклятие тяготело над бальзамировщиками. Себек не пользовался уважением в своем квартале, прежде всего, из-за своей профессии, а во-вторых, потому, что, как всем было известно, жена его занималась проституцией в Ракотисе, и он был безразличен к этому не то по слабости, не то благодаря постоянному общению с мертвецами, которое сообщило его духу мрачное равнодушие к тленным вещам сей жизни.

– Это должно было случиться, – сказала Хепра, жена бальзамировщика, качая головой, отчего забренчали ее серьги и фальшивое ожерелье. – Боги Египта воскреснут вновь. Не позор ли, что приходится тайком приносить мертвецов к бальзамировщику и, крадучись, их бальзамировать. Христиане считают для себя честью гнить в земле. Ну и пускай гниют там!

Тутмос сделал ей знак молчать из-за детей. Но она топнула ногой о землю, повторяя:

– Они там сгниют!

Тем временем она не отводила восторженных глаз от лица Присциллы. Она даже встала, чтобы разглядеть ее ближе.

– Не правда ли, она прекрасна? – с гордостью сказала Тегенна.

– И они способны сделать из нее девственницу, которая заплесневеет в монастыре! – подхватила Хепра, наклоняясь.

Присцилла увидела над собой огромные глаза, синевато-зеленые, влажные, обведенные большими синими кругами, чувственный рот, лицо, на котором наслаждение оставило свои следы, и жирную шею, почти молочного цвета. Она увидела, что женщина снимает со своих плеч арабскую шаль с большими зелеными полосами и укрывает ее, конечно, чтобы ей не было холодно; вслед за этим она забылась сном, убаюканная теплотой.

И ей снилось, что откуда-то из-за угла, полного мрака, вылетело какое-то насекомое и со звонким жужжанием закружилось над ней. Оно оставляло за собой след, подобно золотой струйке, оно обволакивало ее. Она не могла различить контур его крыльев, но чувствовала, что это было опасное насекомое, странной формы, с черной головой и жалом, вероятно страшным. Она испугалась, хотела его отогнать, но какое-то сладостное бессилие не давало ей двигаться. Насекомое коснулось ее кожи и вдруг с налета опустилось между грудей девочки. Оно было холодным и тяжелым, и все маленькое тело Присциллы напряглось, охваченное блаженством.

Она проснулась и подавила стон. На ее шее, на золотой цепочке, висел маленький черный камушек, форма которого, когда она его ощупала, показалась ей непонятной.

Она знала, что существуют талисманы, которых следует остерегаться, они обладают свойством передавать грехи, которыми страдают некоторые нечистые создания. Тотчас же она сняла его и далеко отбросила, вопрошая себя, не было ли прикосновение этого камня причиной странного ощущения обволакивания и того смятения, которое ее охватило.

Она оглянулась вокруг. Тегенна и Хепра уснули, лежа рядом. Мужчины же, должно быть, пошли узнать, что происходит в Александрии.

Она приподнялась, распахнула одеяло и шаль, которыми была укрыта, стараясь не разбудить своего брата, и тихонько сделала несколько шагов по комнате. Слишком сильные ароматы и необыкновенные предметы, которые ее окружали, будили в ней любопытство.

Она подошла к двери, находящейся в глубине, и заметила, что эта дверь не была заперта; за ней была другая комната, большая и пустая, насколько она могла разглядеть ее при трепетном мерцании лампочки.

Дверь поддалась, не скрипнув, и Присцилла, повинуясь своему любопытству, переступила порог.

– Присцилла! Присцилла! Это ты, Присцилла!