Впрочем, у него лично не было той высокомерной суровости, с какою Меркер до их договора защищал свое время. Он любил общество, придавал значение большому свету, был очень счастлив, когда мог появляться в нем, как всемогущий человек, окруженный восхищением и приветствиями, он – бедный провинциальный чиновник, знавший только обеды в трактирчиках да тоскливые вечера дома, когда ему становились противны ничтожные прелести местных кабачков и он укрывался в своем одиноком жилище, отупевший от скуки и от несбыточных желаний.

У госпожи Демази было в этот вечер человек двенадцать, среди которых старый товарищ Меркера по колледжу, Буфремон. Он сам, без всякой церемонии, выпросил у Жильберты честь быть приглашенным на обед. Он надеялся воспользоваться этим интимным собранием, где его знаменитый друг будет, конечно, доступнее, чем в другом месте, чтобы добиться красной розетки, которую он жаждал все более и более страстно, безрассудно, почти болезненно.

После обеда, как только все перешли в салон, он ловкими и смелыми приемами завлек министра в один из уголков… После нескольких банальных фраз и восхищения он сделал сначала несколько туманных намеков, затем заговорил о своем желании уже яснее. Бержан, всегда склонный к шутке, притворился, что не понимает его. Буфремон стал настойчивее и, придя в отчаяние при виде, что у него уплывает этот знак отличия, без которого жизнь для него не имела никакой прелести, решил действовать прямо. У него на лбу выступил пот; он так дрожал от волнения, что не мог говорить, не мог связно сказать несколько фраз и мешал товарищеское «ты» с торжественными формулами официальной вежливости; он говорил об увенчании его карьеры, о жене, об услугах, которые он мог бы оказать, если бы увидел поощрение, о правах дружбы, идущей с тех счастливых дней, когда они сидели бок о бок на школьной скамье… Да! Эта детская дружба одна только настоящая и вечная!.. И он с гордостью напомнил, как Меркер хватил его кулаком в глаз, когда они были в шестом классе. Он долго говорил по поводу красной розетки, затем снова вспомнил жену, детей, которые так бы гордились…

Раздраженный Бержан вдруг вспомнил обычную фразу Меркера и сухим, как у того, голосом сказал:

– Мы поговорим об этом. – И повернул ему спину.

Несчастный Буфремон, отлично знавший смысл этих слов, был совсем убит; он ведь уже думал, что добился своего…

А Бержан, в ту же минуту как несчастный отошел от него, увидел возле себя Жильберту. Она удивленно смотрела на него.

– О! Какой жестокий тон! – сказала она. – Я едва узнала ваш голос. Это голос министра? Ведь так?

Он немного покраснел и, смущенный – как всегда в присутствии этой женщины, нашел сказать ей только:

– Я не знал, что вы слышите меня… – И после минутного молчания прибавил, стараясь улыбнуться: – Здесь нет министра. Перед вами просто человек, который… – Он не окончил фразы.

– Да, – сказала Жильберта, – спросите-ка несчастного Буфремона, он так умолял вас… спросите его: есть ли здесь всемогущий министр?..

Бержан пожал плечами:

– Он настаивает на получении того, что по справедливости нельзя дать ему.

– Боже мой! – сказала она. – Я, кажется, знаю, чего он просит, и, право, это было бы благодеянием! Он, конечно, заболеет, если не получит… Я очень дружна с его женой и горячо люблю ее… И знаете: когда несправедливость никого не обижает, а, напротив, может доставить только радость… то она, по-моему, извинительна.

– Ну, так это будет исполнено! – сказал он, совершенно забывая, что распоряжается властью, не принадлежащей ему. – Будет исполнено, потому что вы желаете этого… Я очень счастлив.

Он так откровенно радовался возможности повиноваться и служить ей, доказать ей, какую власть она имела над ним, что Жильберта покраснела и не знала, что ответить ему.

Он же, без всякого перехода, сказал ей тихо:

– Я уезжаю послезавтра… Вы знаете… Вы тоже возвращаетесь в Париж… Мне надо поговорить с вами раньше… Надо видеть вас одну… Можно завтра? Пожалуйста! Я должен поговорить с вами…

Она опустила глаза и ответила очень тихо:

– Хорошо… Приходите сюда в три часа. Я знаю, что кузины не будет дома.

И, отходя, она взглянула на него. Он взглянул также, и оба затрепетали. И оба уже знали, что завтрашнее свидание не скажет им ничего нового. И все-таки они с бьющимся сердцем думали о нем все время, пока оно не состоялось.

Когда на другой день Бержан позвонил у решетки виллы госпожи Демази и старик-слуга, отворивший ему дверь, скрылся, он увидел на крыльце дома Жильберту. Она легко и грациозно сошла с лестницы и двинулась к нему навстречу.

– Останемся в саду, хотите? – сказала она не очень уверенным голосом.

Он сам страшно волновался; горло у него сжималось, руки дрожали. Они прошли прямо в аллею.

Это был громадный запущенный сад. Перед домом, среди цветочных кустов, был пруд, на котором плавали лебеди. Между зелеными кустами белели статуи. Дальше шли большие деревья, темнели заросшие травой аллеи между пышными кустами жасминов. Утром шел дождь; на ветвях еще дрожали капли, но апрельский день, весь насыщенный влагой и знойным солнцем, был теплый, как летом.

Жильберта и Рауль шли рядом, молча, прямо в пустынную тень аллей. Какая-то сила, подчинявшая себе волю, овладела Бержаном. Он ясно видел все безумие своих поступков, видел, в какую пропасть страдания, разочарования и унижения бросается он по собственной воле; но он знал также, что никакая власть в мире не может помешать ему сказать ей, что он любит ее… Но он еще колебался… Его удерживала только одна боязнь: дать ей страдания… когда-нибудь позже… когда узнает… потому что возможно ли, чтобы она не узнала? Но она была здесь, рядом с ним, она уже была его, потому что она уже любила его, он не сомневался в этом. Весь мир, вся жизнь сосредоточивались для него в настоящем мгновении, во властном чувстве страсти, в гордом упоении ожиданием ее признания в любви.

Жильберта видела, как он волновался. Приписывая это единственной причине, какую она только и могла допустить, она была трогательно взволнована. Эта скромность у такого человека являлась самым ярким доказательством его любви к ней.

Он заговорил вполголоса, отрывисто, не смея взглянуть на нее:

– Вы знаете, зачем я попросил вас прийти на это свидание?.. Ведь знаете? Да?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Я очень смущен… А не привык смущаться. Простите меня… Вот я не нахожу слов, которые хотел сказать вам. При вас я совершенно не узнаю себя… Я теряюсь… Вы меня подавляете… Я совсем не умею владеть собой. Вы должны находить меня очень комичным, вот теперь, когда я иду рядом с вами и молчу. А ведь, клянусь вам, когда я один и, думая о вас, осмеливаюсь говорить с вами – я нахожу очень красноречивые слова… А сейчас я точно застенчивый ребенок. Скажите: можно ли мне говорить? Вы знаете, что я хочу вам сказать. Если вам неприятно – запретите мне говорить… ради вас, ради меня…

Они остановились около густой купы кустов. Она подняла глаза. И он увидел тот же взгляд, который поймал накануне. Он забыл и Меркера, и Бержана. Был только мужчина, лицом к лицу с женщиной.

– Я люблю вас, Жильберта, – сказал он глухим от волнения голосом. – Я люблю вас всеми силами, люблю вас так, что без вас жизнь не может иметь никакого смысла. Я вас люблю.

Она прямо стояла перед ним, вся залитая влажным, мягким светом. Никогда еще не видал он ее такой красивой. Она не отвела от него своих светлых глаз, но легкий румянец покрыл ее щеки, и грудь стала подниматься все быстрее и быстрее.

– Я тоже люблю вас, – просто сказала она.

– Значит, вы согласны разделить со мною жизнь, – пробормотал он, весь дрожа от радости.

– Да! Я прежде не знала вас. Теперь – знаю и люблю вас.

– Я полюбил вас с первого дня, как увидел…

Она весело улыбнулась:

– И так долго ждали, чтобы сказать мне?

– Долго?!. Но…

– Прошло по крайней мере пять-шесть лет с тех пор, как мы с вами встретились в первый раз. Я не говорю, что мы были знакомы…