Сказав это, он протянул старику руку.
Но тот не взял ее и ответил только поклоном.
– Значит, враги? – раздраженно улыбнулся Сэррей и зашагал вперед.
– Боже упаси меня быть врагом такого высокого барина, как вы! – ответил кастелян. – Я – ваш слуга, только слуга.
Когда Роберт вошел в покои королевы, то ему тоже пришлось обратить внимание на перемену в обращении, которая поразила его уже у кастеляна. При его входе фрейлины поднялись с мест, однако в той почести заключалось что-то до того неуловимо насмешливое, что он покраснел.
– Граф! – сказала вдовствующая королева. – Простите, что мы не оказали вам того внимания, которое должны были бы проявить, как к человеку, находящемуся под особым покровительством регента. Но то, что он увеличивает наш придворный штат, представляется необычайной и неожиданной внимательностью с его стороны, к которой мы, к сожалению, совершенно не были подготовлены. Кастелян отведет вам комнату, какую вы только пожелаете. Вам предоставляется полная свобода появляться за нашим столом и оказывать королеве пажеские услуги, когда вам это заблагорассудится, так как мы не решимся распоряжаться тем, кто получил от регента непосредственные приказания.
Разумеется, ничего не могло быть более уничтожающего и оскорбительного для молодого человека, как получить подобный ответ на свой надменный дебош. Все его желания спешили исполнить и шли даже гораздо дальше, так как вдовствующая королева предоставляла ему самому назначить, какую именно службу хотел бы он нести. Это было издевательством или злобным недоверием, которое исходило как раз от тех, кому он хотел посвятить всю свою жизнь до последней капли крови!
Сэррей хотел ответить, но Мария Лотарингская так гордо и высокомерно дала понять, что аудиенция окончена и он отпускается, что весь красный от стыда Роберт глубоко поклонился ей и с болью в сердце вышел из комнаты.
– Какую комнату прикажете приготовить вам, ваша милость? – спросил кастелян, тогда как из комнаты донеслось тихое фырканье.
– Какую хотите. На эту ночь достаточно будет охапки соломы.
– Я прикажу приготовить для вас парадные комнаты правого флигеля, если вы действительно не боитесь привидений!
Сэррей ничего не ответил; он кивнул в знак согласия головой, даже не разобрав как следует, что спрашивал кастелян. Ему хотелось поскорее выйти на воздух, так как бешенство и стыд переполняли его душу.
Сначала пренебрежение, затем злобное издевательство – так вот какой прием ждал его в Инч-Магоме!
А как должны были смеяться красивые глазки Сейтон над тем, что мальчишка потребовал удовлетворения от королевы!..
Роберту прямо-таки хотелось плакать – до такой степени сжималось его сердце при мысли о том, что все его сладкие грезы разлетелись, словно дым, что разбились все его гордые надежды! Жаждущее доверия сердце встретили подозрительностью и сверху вниз окинули его насмешливым взглядом…
Сэррей бросился на прибрежный дерн у озера и принялся смотреть на голубые волны. Быть здесь замурованным среди людей, которые его высмеяли, тогда как оттуда, с другого берега, ему улыбалась свобода! Но что же мешало ему броситься туда, ринуться в воду, переплыть на тот берег и поискать счастья где-нибудь в другом месте на свете?
Правда, он дал графу Аррану слово, что будет верным слугой королеве. Но стать мишенью насмешек ее придворных дам…
– Нет, нет! – вырвалось у него вслух. – Лучше стать простым рабочим в клане какого-либо лэрда, чем быть здесь шутом насмешливых баб!
Вдруг Сэррея пробудил от этих мыслей какой-то шум. Он обернулся и увидел, что перед ним была Мария Сейтон.
Юноша вскочил и в стыде и смущении потупился, догадавшись, что она подстерегла его возглас. Однако во взгляде молодой фрейлины теперь не было ни малейшей насмешки. Ей достаточно было только взглянуть на него, чтобы отгадать, что он пережил.
– Роберт Говард! – шепнула она. – Ведь вы не предатель?
Сэррей посмотрел на нее и вдруг почувствовал себя во власти этого нежного голоса и взгляда этих прекрасных глаз, которые смотрели на него хотя и испытующе, но с полным доверием…
Он схватил Марию за руку и сказал взволнованным, дрожащим голосом:
– Леди! Вы будете для меня спасительным ангелом, если хоть немного проникнетесь доверием ко мне, так как тогда я вновь обрету надежду. Да, да, я хотел нарушить данное слово и бросить этот замок, так как чувствовал, что меня считают здесь негодяем. Но чем же я заслужил те издевательства, которыми меня здесь встретили?
Мария тихонько выдернула у него свою руку, но горячность сказанных им слов и мучительная правдивость его упреков так потрясли ее, что она забыла ту роль, которую собралась разыграть. И она заговорила с ним с такой же откровенностью.
– Роберт Говард, я была виновата в том, что вам не доверяют, да и вы сами тоже! Вы видели, с какой вызывающей дерзостью стрелок обращался к вдовствующей королеве; одно мгновение казалось, что вы, взбешенный этим, хотите встать на сторону слабейших. Но через несколько минут я видела, что вы шли по берегу под руку с этим бессовестным. Так разве не должны мы были подумать, что вы остались с нами только для того, чтобы еще хуже оскорбить королеву, чем это сделал наглый солдат, что вы своим оружием избираете не откровенную резкость, а предательскую маску преданности?
– Клянусь Богом, – ответил Роберт, – я не понимаю этого, если только вы не хотите сказать этим, что граф Арран – враг вдовствующей королевы. Придумывать ловушки? Приготовлять новые оскорбления? Леди, будьте добры, объясните мне все это! Я, разумеется, заметил, что граф страшно ревниво жаждет быть первым слугой королевы и боится, как бы королева-мать не измыслила каких-нибудь честолюбивых планов; заботясь об этом, он и обходится с ней слишком необдуманно. Но, клянусь честью, я не стал бы служить ему, если бы сомневался, что он – человек чести и верен своей королеве!
– Вы сами высказали то, что хотите узнать от меня, – улыбнулась Мария. – Честолюбие графа совершенно противоположно по интересам честолюбию вдовствующей королевы. Таким образом, самое важное заключается в том, чтобы отдать отчет, чьи планы принесут королеве больше пользы. Поэтому-то мы и предпочитаем королеву-мать регенту.
– Это я понимаю. Но разве в силу этого так необходимо, чтобы он стал действовать предательским образом, чтобы его слуг третировали, как негодяев?
– Этого никто не делал, Сэррей!
– Нет, леди, такое холодное, колкое издевательство является просто презрением. Но я еще не дал вам ответа на ваш упрек. Леди! Мой брат, благородный граф Сэррей, был убит Генрихом Восьмым, так как не потерпел позора своего герба. С помощью графа Уорвика я ускользнул от мести убийцы, и граф дал мне рекомендацию к регенту Джеймсу Гамильтону графу Аррану. Он подал мне руку помощи и взял к себе на службу. Я не давал ему никаких других обещаний, кроме обещания честно служить королеве и не изменять его доверию. Если бы он потребовал от меня, чтобы я играл здесь сомнительную роль, я стал бы искать другого убежища. Я надеялся, что буду в силах посвятить всю свою жизнь службе властительнице, которая преследует убийцу Екатерины Говард; я вложил в эту надежду все свое честолюбие, и что же я вижу? – меня встречают как врага, как шпиона! Вы упрекаете меня в том, что я сердечно простился со стрелком. Ну, что же, я доверю вам секрет, который принадлежит ему. Его невесту тяжко оскорбили, и я помог ему отомстить за нее. Общая опасность, которой мы подверглись, сблизила нас; я узнал храбрость и благородство мыслей этого человека; постигшее его несчастье пробудило во мне участие к нему. Я пошел против него, чтобы помешать ему оскорбить вас, я потребовал от него объяснений, и мне пришлось замолчать, когда он ответил мне, что только следовал данным ему инструкциям, позволив себе держать себя настолько вызывающим образом. Должен ли я был упрекать его в том, что лежало на совести графа? Дал ли мне кто-нибудь из вас право указать ему границы? Разве не подчинилась вдовствующая королева требованиям стрелка? Леди, все это казалось мне хотя и необъяснимым, но еще недостаточным для того, чтобы порвать дружбу с человеком, сердце которого истекало кровью и который держал себя так дерзко не из злобности или надменности, а только в силу полученных им инструкций. Согласен, что я не принял бы на себя подобного поручения, если бы оно было дано мне вчера, но сегодня – другое дело!
