© ЗАО «Мир Книги Ритейл», 2012

© ООО «РИЦ Литература», 2012

Совсем зарылся в снегу городок Козельск. На дворе февраль, а снегу прибывает с каждым днем, словно весне и не бывать никогда. Давно уже не запомнят на московской земле такой снежной зимы!..

По улицам и переулкам Козельска намело сугробы с крышами вровень; недолог ранний день, а в избах и совсем его не видать, с утра до ночи стоят сумерки. Да и что с ним, со снегом, поделаешь? Настанет уж весна, уберет его без хлопот.

Пробивают себе горожане каждый день поутру тропку малую от ворот – и довольно. А на базар да в церковь, хоть и по пояс в снегу, а добраться можно. И сидят себе козельцы всю зиму в избах, словно медведи в берлогах…

Только в северной части города, у собора да вокруг княжих хором, снегу поменьше. От княжьего двора до церкви тропа расчищена широкая, а по самому двору пройти почти без опаски можно. И то уж княжеская челядь отмотала себе руки: сметут за день снег по двору в кучи, а наутро, глядишь, опять по пояс…

Вот и теперь без перерыва третьи сутки валит снег. Редкими, тяжелыми хлопьями падает он с сумрачного неба.

И сегодня, как всегда, с раннего утра выгнал княжеский ключник десятка полтора холопов расчищать обширный государев двор…

Лениво работает челядь. Старик ключник раза два уже выходил на двор и, больше по привычке, ругал челядинцев.

– Да вишь, валит-то как, дедушка Клим! Все одно к утру наметет по стрехи! – возражал ключнику высокий холоп, расчищавший снег у крыльца княжеских хором.

Ключник только махнул досадливо рукой и поплелся назад к себе в избу.

А снег все валит и валит…

В это пасмурное февральское утро, зимой 1446 года, в одной из горниц мужской половины княжеских хором сидели двое бояр.

Один из них, высокий, плотный мужчина с русой бородой, был хозяином дома, князем Иваном Андреевичем Можайским.

Князь Иван сидел за столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью вишневого цвета. Поглаживая левой рукой свою пышную бороду, князь внимательно слушал своего собеседника.

Гость, закадычный друг-приятель и двоюродный брат хозяина, князь Дмитрий Юрьевич, сидел напротив и что-то горячо и страстно рассказывал. В черных глазах князя Дмитрия то и дело вспыхивал недобрый огонь; красивое смуглое лицо его было искажено досадой и гневом.

– Не холопы мы его, – отрывисто говорил он, – не в кабалу к нему поступили, чтоб чинить ему такие издевки над нами!.. Чем мы хуже его?! Государь-то и великий князь Дмитрий[1] и ему, и нам родным дедом доводится!.. По дедине-то всяк из нас стол московский занять может!..

Князь Иван досадливо передернул плечами:

– Знамо дело, не хуже!.. По дедине-то у всех у нас права одни!.. А у тебя, княже, и по отчине найдутся!.. Только мошна-то у нас с тобой, друже, не выдержит супротив Васильевой!..

Князь Дмитрий гневно ударил кулаком по столу.

– Грабители они – вот что! И отец, и мать среди белого дня словно на большой дороге людей обирали!.. Нехитро такими делами мошну набить!.

Хозяин усмехнулся.

– Да, нехитро!.. – повторил он последние слова Дмитрия. – А ты, видно, с братом не забыл еще свадьбы, все еще сердцем горишь?

Князь Дмитрий укоризненно посмотрел на хозяина.

– Тебе смешно, Иван, – с горечью произнес он, – а я вот что тебе скажу: умирать будем – ни брат Василий, ни я не простим той обиды!..

Он взволнованно поднялся со скамьи и несколько раз прошелся по горнице.

Но князь Иван своими словами вовсе не хотел посмеяться над другом. Улыбка давно сбежала с его лица, и он уже с нескрываемым участием следил за братом.

– Не серчай, Митя! – тихо проговорил он, подходя к князю Дмитрию и кладя ему руку на плечо. – Без издевки ведь сказал я… Сам знаю, какова обида ваша была!..

Князь Дмитрий, не глядя на брата, хмуро махнул рукой:

– Да я не на тебя, князь! Знаю, нет в тебе злобы… Боле десяти годов с той поры прошло, а все помнится, будто вчера было! Как напомнит кто – словно ножом в сердце ударит! Хоть пущай та обида брату, князю Василию, была, а срам-то роду всему нашему… И детям, и внукам прощать закажем!..

Дмитрий замолк и задумался. Задумался и князь Иван, глядя на своего друга.

– О ту пору с батюшкой покойным в Орде мы были, – прервал наконец молчание Можайский. – Воротясь, слыхали мы от людей об обиде вашей. От тебя с братом не довелось…

– О ту пору немало языки чесали… Сорому мы с отцом на всю землю приняли!.. А что сами не говорили, так кому, друже, охота о своем позоре рассказывать!.. Ну, да коли к слову пришлось, расскажу! Больно сердце закипело, авось легче станет…

Князь Дмитрий и хозяин снова сели на свои места. На минуту Дмитрий замолк, собираясь с мыслями.

– Коли помнишь, княже, о ту пору, как затеяла тетка-княгиня Василия женить, лады и дружество между нами были… В первую голову нас с отцом тетка звать прислала… Отцу-то и нельзя было, да и не хотелось, а мы с братом Василием вдвоем поехали. До венца все честь честью шло. Нас с братом не обошли – не хочу говорить понапрасну! Василий тысяцким был, я – дружкой… Справили мы дело свое да и за пир. Тут-то и вышло все!.. Народу на свадьбу собралось видимо-невидимо, сам небось тетку знаешь – горда она! Ну и созвала со всех концов: не простая, дескать, свадьба, великокняжеская! Да… А сидели мы так: на положенном месте великий князь с молодой. Брат Василий – по левую руку государя, а я – супротив молодой. А со мной рядом Кошкин-боярин, Захарий… За стол засветло сели, а как подали третью перемену, стемнело совсем, огонь зажгли… Подали лебедей жареных, приспело, значит, время молодых вести… Встал брат Василий со своего места, обернул половину курицы ручником да и говорит с поклоном княгине-тетке: «Благослови, мол, молодых вести!..» Отвели молодых, вернулись за стол, а Кошкин и говорит Василию-брату: «Хороший у тебя пояс, князь Василий Юрьевич! Больно хорош!.. Видно, от деда, государя великого, достался тебе?» Спросил он это у брата, а сам в бороду ухмыляется. Зло меня взяло, понял я, к чему Кошкин клонит. А Василий спроста и хвати: «Нет, не от деда, государя великого, а за невестой взял!» Брат-то о ту пору обручен был с дочерью князя Владимира Андреевича. «Вишь ты, дело какое! – говорит боярин Кошкин, да так громко, на весь стол. – Видно, правду говорили люди добрые об этом поясе!» Сказал да и опять ухмыльнулся, а сам на княгиню-тетку посматривает… А та уж с самого начала уши навострила, как о деде, князе великом Дмитрии, Кошкин помянул. «Что ж о поясе люди говорят, боярин?» – спрашивает, а у самой глаза разгорелись. Все за столом притихли. «А вот что говорят, княгиня-матушка, – отвечает ей Кошкин, – говорят, будто пояс этот – другого такого по всей земле не сыскать по богачеству – в приданое шел за княжной Евдокией[2]. Тысяцким о ту пору был Вельяминов, боярин Василий… Так вот, люди потом говорили, пояс-то Вельяминов скрал да другим подменил, а настоящий-то отдал сыну своему Николаю. Пояс-то и стал из рук в руки переходить, да только не в те, в которые надобно было!» Знали мы с братом Василием все это, да посуди, княже, сам, какое нам до того дело было?! Дал пояс Василию отец невестин – и делу конец! Сижу я, кипит у меня на душе… Вижу – и Василий побелел как мука. Я и говорю: «Не знаю, что люди болтают, а только пояс наш!.. Не нашли, не утаили мы его: по рядной[3] брату достался!» Посмотрела на нас на всех тетка-княгиня и говорит: «А в чьих же руках, боярин, должно поясу-то быть?» – «Рассуди сама, княгиня-матушка, – отвечает ей Кошкин, – по рядной великому князю Дмитрию он шел… Коли б не украден был, старшему сыну достался бы, великому князю, покойному Василию Дмитриевичу… А от Василия Дмитриевича кому же, как не князю великому, старшему сыну, Василию Васильевичу поясом владеть?!»