На следующее утро они увидели, как Макола возится во дворе с большими весами, какими пользовались для взвешивания слоновой кости. Немного погодя, Карлье сказал:

– Чем там занимается этот негодяй? – и вышел во двор.

Кайер последовал за ним. Они стояли подле и наблюдали. Макола не обращал на них внимания. Когда весы были установлены, он попробовал поднять на чашку бивень. Он оказался слишком тяжелым. Макола беспомощно выпрямился, не говоря ни слова, и с минуту все трос стояли вокруг весов, немые и неподвижные, как статуи. Вдруг Карлье сказал:

– Макола! Берись за другой конец, скотина! – И вдвоем они подняли бивень.

Кайер задрожал всем телом. Он пробормотал: «О! Ну-ну!» – и, сунув руку в карман, нашел там кусок грязной бумаги и огрызок карандаша. Он повернулся спиной к остальным, словно собирался показать какой-то фокус, и украдкой стал записывать вес, который Карлье выкрикивал преувеличенно громко.

Когда всё было кончено, Макола прошептал:

– Солнце здесь слишком разогревает бивни.

Карлье небрежно сказал Каперу:

– Знаете, начальник, я, пожалуй, помогу ему перенести их на склад.

Когда они вместе шли к дому, Кайер заметил со вздохом:

– Это нужно было сделать.

А Карлье добавил:

– Очень прискорбно, но люди были рабочими компании, и слоновая кость принадлежит компании. Мы должны о ней заботиться.

– Я, конечно, доложу директору, – сказал Кайер.

– Конечно, пусть он решает, – одобрил Карлье.

В полдень они с аппетитом пообедали. Кайер время от времени вздыхал. Упоминая имя Маколы, они всякий раз прибавляли к нему бранный эпитет. От этого им становилось легче. Макола устроил себе праздник и выкупал детей в реке. В тот день ни один человек из деревень Гобилы не приблизился к станции. То же повторилось и на следующий день, и так в течение целой недели. Народ Гобилы не подавал никаких признаков жизни: казалось, все они умерли и похоронены. Но они только оплакивали тех, кого погубили колдовские чары белых людей, которые привлекли в их страну злой народ. Злой народ ушел, но страх остался. Страх всегда остается. Человек может уничтожить в себе всё: любовь, ненависть, веру, даже сомнения, но, пока он цепляется за жизнь, ему не уничтожить страха; страх – вкрадчивый, непобедимый и ужасный – охватывает всё его существо, окрашивает его мысли, таится в его сердце, следит за последним его вздохом. В страхе кроткий старый Гобила сулил Экстренные человеческие жертвы всем злым духам, овладевшим его белыми друзьями. На сердце у него было тяжело. Кое-кто из воинов толковал о поджоге и убийстве, но осторожный старый дикарь отговорил их. Кто мог предвидеть, какие бедствия принесут эти таинственные создания, если их рассердить? Лучше оставить их в покое. Быть может, со временем они исчезнут в земле, как исчез первый белый. Его народ должен держаться вдали от них и ждать лучших времен.

Кайер и Карлье не исчезли: они остались на поверхности земли, которая почему-то стала им казаться больше и пустыннее. На них производило впечатление не столько полнейшее и немое уединение станции, сколько неясное чувство – словно ушло от них нечто заботившееся об их безопасности, оберегавшее их сердца от влияния дикой страны. Картины домашней жизни – там, далеко – воспоминания о людях, подобных им, которые думали и чувствовали так, как привыкли думать и чувствовать они, отодвинулись дальше, стали неясными в сиянии солнца на безоблачном небе. И из великого молчания окружавшей их глуши к ним, казалось, приблизилась ее безнадежность и дикость, мягко завлекала их, обратила на них свои взоры, окутала заботливостью, непреодолимой, фамильярной и отвратительной.

Дни складывались в недели, потом в месяцы. Народ Гобилы, как и раньше, бил в барабаны и орал при каждом новолунии, но держался вдали от станции. Макола и Карлье попытались однажды с каноэ открыть переговоры, но были встречены дождем стрел и спаслись бегством. Эта попытка подняла на ноги всё население в верховьях и низовьях реки, и рев был отчетливо слышен много дней. Пароход запаздывал. Сначала они говорили об опоздании весело, потом с беспокойством, наконец мрачно. Положение становилось серьезным. Запасы истощались. Карлье забрасывал свои удочки с берега, но вода стояла низко, а рыба держалась посредине потока. Они не смели охотиться далеко от станции; да и всё равно – в непроходимом лесу не было дичи. Однажды Карлье застрелил на реке гиппопотама. У них не было лодки, чтобы забрать его, и он потонул. Когда он всплыл на поверхность, его отнесло в сторону, и народ Гобилы завладел тушей. По этому случаю было устроено национальное празднество, а Карлье впал в бешество и кричал о необходимости истребить всех негров, чтобы сделать страну пригодной для жительства. Кайер молчаливо бродил вокруг и часами смотрел на портрет своей Мэли. На портрете была изображена девочка с длинными белобрысыми косами и надутым лицом. Ноги у Кайера сильно распухли, и он едва мог ходить. Карлье, подточенный лихорадкой, больше уже не мог фанфаронить, но всё еще шатался вокруг с видом «черт меня побери», как и подобает человеку, который помнит свой шикарный полк. Он стал грубым, насмешливым и приобрел привычку говорить неприятные вещи. Он это называл «быть искренним». Они давно уже подсчитали свои проценты с торговых операций, включая сюда и последнюю сделку «этого гнусного Маколы». Но они решили не говорить больше об этом ни слова. Кайер сначала колебался – боялся директора.

– Он видывал вещи похуже – те, что делаются втихомолку, – с грубым смехом настаивал Карлье. – Можете поверить! Он вас не поблагодарит, если вы станете болтать. Он не лучше нас с вами. Кто может рассказать, если мы придержим язык? Здесь нет никого.

Вот где был корень зла! Здесь не было никого; и, оставленные наедине со своей слабостью, они с каждым днем всё больше походили на двух сообщников, чем на преданных друзей. Восемь месяцев они не получали никаких известий с родины. Каждый вечер они говорили: «Завтра мы увидим пароход». Но один из пароходов компании потерпел крушение, а директор разъезжал на другом, навещая очень отдаленные и важные станции на большой реке. Он считал, что бесполезная станция и бесполезные люди могут подождать. Тем временем Кайер и Карлье питались рисом, сваренным без еоли, и проклинали компанию, Африку и день, когда родились на свет. Нужно пожить на такой диете, чтобы понять, какой мучительной пыткой является иной раз необходимость глотать пищу. На станции не было решительно ничего, кроме риса и кофе; кофе они пили без сахара. Последние пятнадцать кусков Кайер торжественно запер в свой сундук вместе с полбутылкой коньяку.

– На случай болезни, – объяснил он.

Карлье одобрил.

– Когда человек болен, – сказал он, – маленькое лакомство вроде этого очень ободряет.

Они ждали. Двор стал зарастать густой травой. Колокол больше никогда не звонил. Дни проходили, молчаливые, томительные и тягучие. Когда Кайер и Карлье разговаривали, они огрызались, и их молчание было горько, словно окрашено горечью их мыслей.

Однажды, позавтракав вареным рисом, Карлье поставил свою чашку, не притронувшись к кофе, и сказал.

– К черту всё! Выпьем разок чашку приличного кофе. Достаньте тот сахар, Кайер!

– Для больных, – пробормотал Кайер, не поднимая глаз.

– «Для больных», – передразнил Карлье. – Вздор!… Ладно! Я болен.

– Вы больны не больше, чем я, а я обхожусь без сахара, – миролюбивым тоном сказал Кайер.

– Живо! Тащите сахар, старый скупердяй, торговец невольниками.

Кайер быстро поднял голову. Карлье улыбался с вызывающей наглостью. И вдруг Кайеру почудилось, что раньше он никогда не видел этого человека. Кто он такой? Он ничего о нем не знал. На что он был способен? Кайера внезапно охватило сильное волнение, словно ему грозило что-то неведомое, опасное, грозил конец. Но ему удалось проговорить сдержанно:

– Эта шутка очень дурного тона. Не повторяйте ее.

– Шутка! – воскликнул Карлье, придвигаясь на своем стуле. – Я голоден, я болен – я не шучу. Я ненавижу лицемеров. Вы лицемер! Вы торговец невольниками. Я торговец невольниками. В этой проклятой стране только и есть, что торговцы невольниками. Я желаю во что бы то ни стало пить сегодня кофе с сахаром!