Эти почти ежедневные и многочисленные донесения губернаторов, разумеется, тотчас же становились известными Государю, как из докладов нового Министра Внутренних Дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, который посылал Государю почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от Государя того, что ему было известно и о чем доносили ему люди вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт. Нужно иметь в виду, что эти донесения не только не сгущали красок действительности, но чаще всего, ослабляли их, а было не мало и таких. случаев, о которых правительство узнавало от губернаторов гораздо позже того, что ему приходилось узнавать из других источников, а иногда и просто из газет.
Так было, {183} например, с известным инцидентом о Белостокском погроме, весть о котором дошла до Думы раньше того, что недавно назначенный Гродненский губернатор Кистер, не то по неведению, не то по каким-либо иным основаниям счел себя обязанным сообщить о происшедшем Министру Внутренних Дел, узнавшему о нем из заявления, поступившего в Государственную Думу. Губернатор выехал даже на место только после того, что Министр предложил ему по телеграфу сделать это, и положение Столыпина в Думе было, конечно, самое неприятное.
Те же губернаторские донесения составляли совершенно неизбежно предмет постоянных обсуждений в Совете Министров. Перед Советом сразу же встал во весь рост вопрос о том, что делать.
Как бы ни был разнохарактерен состав нового кабинета, в его среде не было, да и не могло быть ни малейшего оттенка разноречия в ответ на этот вопрос. Перед Советом был выбор только одного из двух путей: либо ясно встать на путь подчинения требованиям Думы, либо сопротивляться им и прямо и решительно выяснить точку зрения правительства на заявленные требования. Я должен совершенно добросовестно и определенно сказать, что ни Горемыкин, ни Столыпин ни разу не говорили о том, какие указания давал им Государь по поводу чтения губернаторских донесений. Меня лично Государь в первые дни деятельности Думы ни разу не вызывал к себе, а очередные мои доклады были в эти дни очень редки, и я даже не припомню ни одного доклада, который бы я имел до дня непосредственно предшествовавшего выработки Советом текста правительственной декларации.
Все мы были совершенно солидарны в том, что уступка натиску Думы просто недопустима, и в этом отношении самые убежденные противники нового строя по складу своих убеждений как Ширинский-Шихматов и Стишинский, также как и поборники идеи полной готовности правительства идти навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом несогласии с только что дарованными России основными законами и обеспеченными ими прерогативами Верховной власти, - а в числе их был, пожалуй, на первом месте покойный Столыпин, не говоря, о мне самом, потому что я никогда не имел и в мыслях отступать в чем бы то ни было от изданных новых законов н был полон самой широкой готовности идти навстречу честного выполнения их, - все мы ясно сознавали, что борьба неизбежна, и что никто из нас, не нарушая своего долга {184} перед Государем и перед страною, не имеет права отойти от тех трех основных положений, разрушение которых было поставлено задачею первых думских выступлений.
Я разумею: отмену права собственности на землю, в порядке принудительного отчуждения земли, для передачи ее крестьянству; отмену основных законов в смысле перехода власти из рук правительства, ответственного перед Монархом, и замену его правительством, ответственным перед народным представительством и назначенным из его состава, и захват всей власти управления народным представительством.
По этим основным положениям между нами не только не было никакого разногласия, но даже они не составляли предмета какого-либо спора, либо продолжительного обмана мнений. Справедливость заставляет меня прямо сказать, что никто из крайних представителей так называемого правого течения не имел надобности поднимать своего голоса в Совете, и никому из поборников более умеренного течения не приходилось убеждать других в своих взглядах, и все мы были безусловно солидарны в том, что адрес Думы на имя Государя, в ответ на произнесенную им тронную речь, безусловно неприемлем и должен сопровождаться правительственной декларацией, содержащей в ceбе две исходные мысли: незыблемое охранение вновь установленного порядка, с неприкосновенностью права собственности и полную готовность правительства идти навстречу пожеланий народного представительства, в области усовершенствования нашего законодательства и насаждения принципа законности в деле государственного управления. Совету не пришлось долго рассуждать над содержанием декларации. Я не могу сказать, кому именно принадлежит ее первоначальный, черновой набросок, был ли он лично составлен Горемыкиным, чего я не думаю, или принимал участие в его составлении кто-либо другой, но думаю, что два лица играли существенную роль в этой работе. А именно: по существу - Столыпин, а по редакционной отделке ее - Щегловитов. На мою долю не пришлось в этом отношении никакого активного участия.
Мне пришлось только встретиться с этим вопросом за два, или за три дня до внесения декларации на рассмотрение Думы, когда Государь заговорил со мною на моем очередном докладе перед самым днем 13-го мая.
{185} По окончании моего доклада, во время которого мне пришлось, говоря о делах Финансового Ведомства, сказать Государю, что заграничные биржи расценивают плохо начало думской работы, и заграничная печать встречает выступления Думы с нескрываемым опасением за неизбежные ее последствия, говоря прямо, что они должны усилить революционное движение в стране, а биржа отметила это настроение резким, падением наших фондов и, в особенности, только что заключенного мною займа, Государь сказал мне, что Ему не нравится самая идея правительственной декларации перед Думою, и Он спрашивает себя даже, не следует ли Ему самому ответить Думе на обращенный ею адрес, например в форм непосредственного послания к ней как собранию народных представителей, что было бы равносильно обращению Государя к своему народу. Я возражал против этой мысли, доказывая Государю, что такой шаг не только не предусмотрен в законе, но и не желателен по существу потому, что он создал бы крайне опасный прецедент непосредственного конфликта Монарха с народным представительством я сделал бы Его стороною в споре, тогда как Ему принадлежит роль Верховного вершителя столкновения происшедшего с последним у Его правительства, ответственного перед Ним одним.
Для Думы совершенно очевидно, что правительство говорит с Его ведома и пополняет Ею волю, но имя Монарха не должно быть замешано в распрях, и всю тяжесть столкновения, котором, по-моему, совершенно неизбежно и неотвратимо, должно принять на, себя только правительство.
Государь согласился со мною и сказал мне, что Он имел об этом продолжительную беседу с Министром Внутренних Дел, которого Он видит часто это время, и он все больше и больше нравится Ему ясностью его ума и Ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством - полною откровенностью в выражении своего мнения. По Его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом, но, прибавил Он, "не все около меня придерживаются того же мнения и очень настаивают на том, чтобы
Я лично выступил перед Думою". То, что случилось накануне 9-го июля, разъяснило потом смысл этих слов Государя.
По самой декларации, Государь сказал мне, что Он с ее текстом совершенно согласен, но предпочел бы, чтобы он был еще более резок и внушителен, но не требует изменений, чтобы не дать повода говорить потом, что правительство не соблюло {186} сдержанности в своем расхождении с народным представительством, хотя для Него очевидно, что этим дело не кончится. "Не будем, впрочем, забегать вперед" - закончил Государь, отпуская меня, - "бывает, что и самая безнадежная болезнь проходить каким-то чудом, хотя едва ли в таких делах бывают чудеса. Я все припоминаю, что говорили Вы мне, когда просили Меня, не назначать Вас теперь Министром Финансов".
