© Биктимиров Ш., 2017

© Верстка, дизайн обложки. ИП Бастракова Т. В., 2017

США. 1974 год. Нью-Йорк

Нортон Остин теперь приезжал из Бруклина в район Манхеттен на электричке, всегда рано утром. Здесь у него в одном из переулков города находилась небольшая мастерская художника – когда-то его бывшая квартира из двух комнат на первом этаже, где он прожил с женой Гаиной, украинкой по происхождению, много долгих, трудных, но счастливых лет жизни. Произвели они на свет одну-единственную дочь Катарину, которую Гаина родила, когда ей исполнилось тридцать восемь лет. Нортон с Гаиной были в отчаянии и не надеялись уже, что когда-нибудь смогут зачать ребёнка. И вот жарким летом 1950 года Гаина подарила бесконечно счастливому и растроганному до слёз мужу девочку. Жизнь Нортона обрела особенный смысл. Ощущение и осознание того, что он наконец-то нашёл тот колорит, который вечно искал в своих картинах. Тихо, на цыпочках, подкрадывался он к детской кроватке, осторожно отодвигал занавесочку и с умилением и замиранием сердца разглядывал своё лучшее в мире живое создание.

Нортон с Гаиной зарабатывали на жизнь тем, что писали картины. Он работал маслом, а она предпочитала акварель и гуашь и никогда не изменяла им. Часто изображала Гаина на своих картинах широкую жёлтую степь с белеющими вдали хатами, на фоне огромного голубого неба. Они мечтали накопить денег и приобрести где-нибудь в новостроящихся районах города квартиру, а эту полностью переоборудовать под мастерскую. После долгих уговоров дочери Гаина и Нортон переехали в ее просторную и светлую пятикомнатную квартиру в Бруклине. После первого неудачного сожительства с коллегой по местному радио Катарина сменила работу, устроилась в редакцию одной из газет Нью-Йорка. Теперь её работа была связана с командировками. Последнее время она часто уезжала, преимущественно на разные горящие точки планеты, за что ей хорошо платили, этим она могла оплачивать счета за квартиру.

И вот наконец-таки, вместе со своим старинным другом Ли Шелдоном, Нортон переоборудовал своё прежнее жильё под мастерскую художника. Ли жил здесь, неподалёку, в одном из краснокирпичных зданий в переулках Манхеттена. В завершение Ли Шелдон выложил под окнами тротуар толстенными сорокамиллиметровыми досками. Такой видоизменённый тротуар нисколько не испортил облик улицы, а наоборот, привлекал праздно шатающихся туристов. Подходили, желая просто потоптаться по дощатому настилу, что доставляло всем массу удовольствия среди каменного города.

Теперь Нортон Остин по воскресным дням давал уроки изобразительного искусства. Группа набиралась разноликая, разных возрастов и национальностей: китайцы, афроамериканцы, мексиканцы. Определённой таксы не было – кто сколько сможет. Иногда на дне картонной коробки для сбора денег попадались мятые бумажные рубли, отчего Нортон вздрагивал и подолгу рассматривал в руках желтые купюры.

Недавно на занятиях появился огромный угрюмый индеец из здешних племён могавков, молча заняв себе место в самом дальнем углу студии. М-да, конечно же, хмыкнул на это Нортон – они и денег не платят за то, что он их учит. Просто-напросто индейцы будут должны ему по жизни своим добрым отношением, приглашая Нортона иногда на свои праздники, на что его друг Ли Шелдон всегда был рад, опережая товарища, отвечать, что в назначенный час они обязательно прибудут. Пожевав предложенный индейцами листок какого-то растения, Ли сразу становился бодрым и веселым. Под мерный стук барабана он вскакивал и начинал танцевать со всеми без устали до самого утра. Низкий, приглушенный звук барабана, в такт ему исполняемая гортанная песня индейцев всегда наводили на Нортона тоску по той родине, что осталась у него далеко за океаном, которую он когда-то покинул вместе с своим другом Ли Шелдоном, в те послевоенные годы. С каждым годом тоска все больше и больше томила, точила душу, отдаваясь болью между лопаток. Снились отец и мать – взявшись за руки, они выходили из озера и говорили: «Сынок, сынок, куда ты пропал, в каких полях, в каких степях затерялся ты, али забыл дорогу в родной аул? Там ждут тебя…» Потом родители превращались в белых чаек, вспорхнув, взлетали над озером, жалобно пищали, долго кружили над ним.

Извинившись перед вождем племени могавков, он всегда тихо, незаметно для Ли, уходил, не дожидаясь конца праздника.

Остальные дни недели он уединялся в мастерской и целыми днями грунтовал, размазывал, малевал свои картины. Тут же выносил их на дощатый тротуар, под большие окна своей мастерской. Картины Нортона не то чтобы разлетались вмиг, но на безбедную жизнь их продажи хватало.

Гаину словно подменили. Теперь она с удовольствием прохаживалась по квартире дочери, по светлым пустым комнатам с расположенным посредине зала диваном, с огромным черным телевизором на противоположной стене. Ахала и охала, разглядывая из просторной застекленной лоджии цветущий внизу парк. Дождавшись из очередной командировки свою дочь, она подолгу под ручку прогуливалась с ней по прохладному парку. Потом они заходили в полюбившуюся им кафешку, заказывали зеленый русский чай с пуншем.

«Какая у меня взрослая и красивая дочь выросла! Брюнетка с карими папиными глазами, худенькая и крутобёдрая, как я в молодости. Росточком опять в папу, среднего роста…» – думала Гаина, разглядывая дочь, когда Катарина, жестикулируя, взахлеб рассказывала о своей недавней поездке.

Ей впервые за все эти годы было стыдно, неловко перед дочерью. Когда Катарина, закончив факультет журналистики, выпорхнула из семейного гнезда, как синичка, в большой, светлый и необъятный мир, они не следили и не боялись, и не переживали за нее. Ну, отучилась, ну, работает, приобрела квартиру в Бруклине. Однажды позвонили ей – живет там с каким-то бой-френдом. Как-то видели его один раз у себя в мастерской и, как всегда, было не до них – выполняли многочисленные заказы, как раз перед Рождеством. Не заметили, как они ушли, только мягкий, нежный шепоток дочери остался висеть в воздухе посреди студии: «мама… папа…». И вот тогда Гаина вскочила из-за мольберта, выбежала за ними на улицу. Дрожащим, всхлипывающим голосом окликнула: «Дитятко моё!»

Но только толпа людей, шедшая по авеню, безмолвно и безразлично обходила ее, искоса поглядывая на женщину с кисточками в руках, стоящую посреди улицы, кричащую что-то на непонятном им языке.

– Хватит, всё, муж, живи как хочешь, а я пошла искать свою дочь. Хочу быть с ней рядом.

Нортон, не отрываясь от этюдника, показал большой палец: всё о’кей, Гаина, я с тобой согласен, ты поступаешь правильно.

После наставлений дочери Гаина все-таки согласилась посетить вместе с ней салон красоты и решилась предстать после этого перед своим мужем, в Манхеттене. Был воскресный майский день. Шли занятия, когда они появились у дверей мастерской. Нортон от неожиданности вздрогнул, когда увидел перед собой намалеванную, круглолицую и крутобёдрую подругу жизни, похожую теперь на добрую фею из украинских сказок.

Сбежались торгующие на рынке по соседству китаянки. Индейцы, посчитав это за таинство обрядов белых людей, собрали свои поделки и молча ушли с рынка, оставив только одного, того самого, огромного индейца Джо – на всякий случай.

Нортон Остин давно уже не молод – ему шестьдесят шесть лет, но, несмотря на возраст, он был всегда бодр и по характеру добродушен. Его худощавое тело не вызывало жалости, а наоборот, удивляло легкостью движений, хотя он и прихрамывал вследствие ранения, полученного на восточном фронте. Не по годам сохранив ясность ума и память, Нортон вместе с тем был неряшлив: старый, просаленный черный фетровый берет, фартук, потертые джинсовые брюки, вечно перемазанный красками, пахнущий скипидаром и фисташково-чесночным запахом лака.