Джонатан на кухне, снова занят готовкой — или пытается. Чувствую запах чего-то горелого. Не знаю, кто из нас лучше в приготовлении пищи. Он выключает газ на плите, убирая сковороду в сторону, прежде чем смотрит на нас.

— Что?

— Сегодня в саду миссис Эплтон сказала, что мы будем ставить спектакль!

Он приподнимает бровь.

— Спектакль?

Мэдди кивает с энтузиазмом.

— Он о погоде на улице, воде и всяком таком! Нам нужно было выбрать роли, и мы сделали это с помощью шляпы и листочков, потому что все хотели быть солнышком, кроме меня! Я буду снежинкой!

— Вау, круто, — отвечает Джонатан, улыбаясь. — Думаю, я тоже хотел бы быть снежинкой.

— Это будет в конце сада, — говорит Мэдди. — Ты придешь?

— Конечно, — заверяет он. — Я приду.

Она убегает, бормоча что-то о том, что ей нужно практиковаться, хотя «конец сада» только через месяц. Я прислоняюсь к кухонному гарнитуру, смотря на еду.

— Хот-доги.

— Да, я их испортил, — отвечает со смешком. — Отошел на секунду, и все полетело к чертям.

— Нам нравятся такие хот-доги, — говорю. — Чем больше сгоревшие, тем лучше.

— Хорошо, — отвечает. — Потому что они настолько сгорели, что почти черные.

Джонатан копается в шкафчиках и вытаскивает макароны с сыром быстрого приготовления. Не считая плиты, квартира безупречно чистая. Могу сказать, что он убирался, хотя и не было сильного беспорядка. Несмотря на то, что ценю его хозяйственность, она вызывает тревогу.

Он становится беспокойным.

— Ты в порядке? — спрашиваю.

— Почему я должен быть не в порядке?

— По многим причинам.

Начинает варить макароны и игнорирует мой вопрос так долго, что мне кажется, я не дождусь ответа. В конце концов, признается:

— Один из тех дней.

— Ты хочешь выпить.

Он стреляет в меня взглядом.

— Не пойми меня неправильно. Не то чтобы я не в порядке. Просто...

— Ты хочешь выпить.

— Да, — он снова переводит взгляд на плитку, как будто не хочет на меня смотреть. — Разочарована?

— Зависит от того, — говорю, — пил ли ты, пока я была на работе.

— Конечно, нет, — отвечает.

— Значит, у меня нет причин для разочарования.

— Тебя не беспокоит, что я слабый? — спрашивает. — Есть, что терять, но все же, я бы отдал левое яичко за один глоток.

— Это не слабость, Джонатан. Я видела твою слабость. Я видела тебя настолько пьяным, что ты не мог стоять на ногах, таким обдолбанным, что сомневалась, что ты перестанешь принимать наркотики, но ты здесь.

Он снова пристально смотрит на меня.

— Ты разочаруешь меня только, если придешь пьяным, — продолжаю. — Или, знаешь, вообще не покажешься.

— Тебе не нужно переживать об этом, — говорит Джонатан, меняя тему. — Итак, как прошел твой день?

Мой день?

— Честно сказать, я бы отдала оба твои яичка за алкоголь.

Джонатан морщится.

— Так плохо?

Засунув руку в задний карман, вытаскиваю лист, который носила с собой весь день. Сейчас он сложен в маленький квадрат, надорванный и измятый. Я разворачивала и разглаживала его множество раз, перечитывая слова снова и снова, до такой степени, что выучила наизусть. Мучила себя мыслью, поступаю ли правильно, и все еще не уверена.

— Что это? — спрашивает.

Протягиваю листок ему.

Нахмурившись, он разворачивает, изучая неподписанное соглашение о неразглашении.

— Я подпишу, — обещаю. — Если это то, что тебе нужно.

— Не беспокойся.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я бы никогда не продала твою историю, — уверяю. — Даже бы просто никогда не рассказала. Я не имею на это право.

Он смотрит на меня недоверчиво, подобный взгляд жалит, прежде чем сказать:

— Это также и твоя история, Кеннеди. Ты имеешь полное право ее рассказать.

— Но я бы так не поступила с тобой.

Недоверчивый взгляд сменяется чем-то другим. Подозрением.

— Поэтому ты перестала писать? Знаю, что Клифф заставил тебя подписать подобное соглашение много лет назад, — он трясет смятым листом. — Из-за этого ты перестала рассказывать свою историю на бумаге?

Я медлю. Хочу сказать нет, потому что это не так, во всяком случае, не так, как он думал. Но, тем не менее, есть доля правды. Это соглашение — одна из причин, которая повернула нашу историю в определенном направлении, из-за которой она закончилась так, как закончилась. Но я не знаю, как это объяснить.

Выражение лица Джонатана снова меняется, мое молчание его расстраивает. В его глазах плескается гнев, челюсти сжаты, как будто кто-то ударил — кто-то, кому он доверял, кто должен был о нем заботиться и не должен был никогда наносить ему вред. В моей груди разрастается боль, глаза жжет, зрение затуманивается. Стараюсь не плакать, но выражение его лица разрушает меня.

Джонатан разрывает листок на мелкие кусочки, прежде чем бросает его в корзину.

— Мне не нужна твоя подпись.

Я тяну руку к нему, обеспокоенная, потому что видела его таким прежде. Множество раз, когда был моложе, он уходил. Касаюсь его руки, но Джонатан вырывает свою, проложив между нами дистанцию.

— Джонатан...

Прежде чем могу сказать что-то, прежде чем могу отреагировать, Мэдди врывается на кухню, объявляя, что голодна. Выражение лица Джонатана меняется настолько резко, что у меня перехватывает дыхание. Он улыбается, не показывая дочке, что расстроен — в нем просыпается актер. Дает ей хот-дог, заканчивая приготовление макарон с сыром, ставит тарелку перед Мэдди и целует ее в макушку, прежде чем поворачивается ко мне, снова меняя выражение. Злость.

Он проходит мимо из кухни, говоря:

— Мне нужно прогуляться, — и направляется к входной двери.

Следую за ним.

— Подожди, — говорю тихо, не желая, чтобы Мэдди услышала. — Пожалуйста, не уходи в таком состоянии.

— Я в порядке, — заверяет. — Мне просто нужно подышать свежим воздухом.

Затем он уходит, а я остаюсь стоять, пялясь на входную дверь, в то время как Мэдди доедает свой хот-дог и уходит из кухни, спрашивая:

— Куда папа пошел?

— Ему нужно уладить кое-какие взрослые дела. Скоро вернется.

Позже. Намного позже.

Укладываю Мэдди спать, читаю ей перед сном, но она выглядит обеспокоенной, что ее папа еще не пришел, как вдруг входная дверь открывается. Мэдди резко садится, прерывая меня на середине книги, чтобы побежать к нему. Слышу ее смех, и вижу улыбку Джонатана, когда он несет ее обратно в кровать. Наблюдаю, как он поправляет ей одеяло, не сказав мне ни слова.

Внезапно чувствую себя невидимкой.

Прежде чем покинуть комнату, протягиваю Джонатану книгу со словами:

— Ты можешь закончить.

Переодеваюсь из своей униформы, когда Джонатан заходит в спальню, и, вздыхая, садится на кровать. Ощущаю на себе взгляд его глаз, пока натягиваю пижаму. Я не невидимая. Больше нет. Теперь я чувствую себя голой, несмотря на одежду.

— Мне не стоило все это начинать, — говорю, чувствуя потребность сказать что-то, потому что молчание меня напрягает. — У тебя был тяжелый день. Я сделала все только хуже.

— Ты ничего не сделала, — отвечает. — Я уже сказал, что не надо осторожничать рядом со мной.

— Ты расстроен.

— Но не из-за тебя, — отвечает. — Я просто... Взбешен из-за всей ситуации. Зол из-за того, что мои херовые поступки сделали с тобой. Как только стараюсь все исправить, ты страдаешь.

— Я не страдаю.

Джонатан игнорирует меня и продолжает говорить:

— На реабилитации мне говорили, что нужно все компенсировать — это единственный способ стать лучше, жить лучше, но когда ты меняешься, то делаешь больно другим. Нужно что-то компенсировать, пока это не нанесет вред. Последний год я говорил себе не приезжать сюда, потому что мне надоело разрушать то, что ты строишь, но подумал, может, все-таки получится что-то путное. Подумал, что все сработает, но вот как вышло: ты не можешь выйти на улицу, не подвергнувшись преследованию, и мой менеджер привозит тебе соглашение о неразглашении, потому что запрещает тебе свободно существовать в своей же собственной гребаной истории.