— Мне нужно «Т», — сразу выпаливает, глядя на листок. — У меня есть треугольник, торт, топор, но нужно еще больше.

— Тако? — предлагаю как вариант.

Ее глазки озарятся блеском, и она кричит:

— Тако! — затем убегает на кухню. Я медлю, прежде чем закрыть дверь и последовать за ней.

Мэдисон садится за стол и начинает рисовать тако.

— Тетрадь, — советую ей. — Тоже подойдет.

— Тетрадь, — повторяет она.

— И тигр, и тапочки, и...

— Я уверена, что сказала этой маленькой девочке, что она сделает свое домашнее задание сама сегодня, и ей не нужна помощь.

Переключаю внимание на Кеннеди, когда она входит в кухню, прерывая меня на полуслове и многозначительно глядя на Мэдисон. Смотря на нее, я сразу понимаю, что что-то не так. У нее плохое настроение.

Мэдисон хмурится и продолжает рисовать.

— Извини, — говорю. — Я не знал.

— Все хорошо, — бормочет Кеннеди. — Слушай, знаю, ты надеялся провести время с ней, но сегодня безумный день, полная неразбериха у меня на работе — многие члены персонала болеют, а сегодня инвентаризация, и мне нужно вернуться в магазин на несколько часов, а это значит, что Мэдди отправится к моему отцу.

Мой желудок стягивает узлом.

— Он может тоже пойти, — предлагает Мэдди.

— Я так не думаю, — не соглашается Кеннеди. — Твой дедушка не любит гостей.

— Но он любит нас, — спорит Мэдди.

— Мы семья, — отвечает Кеннеди.

— А он мой папочка, — настаивает Мэдисон. — Поэтому тоже семья, верно?

Кеннеди колеблется.

— Верно.

Сейчас она находится в очень трудном положении.

— Все в порядке, — заверяю. — Я понимаю.

— Мне жаль, правда, — уверяет Кеннеди, вытаскивая свой телефон и набирая номер, затем драматично вздыхает, когда бормочет. — Ответь на чертов звонок, пап...

Он не отвечает.

Она снова пробует.

На это раз он тоже не отвечает.

Стеная, Кеннеди сбрасывает, прежде чем набирает в третий раз.

— Я мог присмотреть за ней, — предлагаю, когда Кеннеди сбрасывает, снова не получив ответа.

— Ты не обязан.

— Я хочу, — настаиваю. — Кроме того, она моя дочь. Я тоже несу за нее ответственность.

— Прежде не замечала такой прыти, — бормочет Кеннеди, когда ее телефон начинать звонить. Ауч. Вздохнув, она отвечает. — Привет, пап.

Она уходит, чтобы поговорить с ним, пока я сижу за кухонным столом напротив Мэдисон, смирившись. Мэдди занята рисованием тигра, тако уже закончено, но надпись сделана с ошибкой.

— Одна «К», а не две, — говорю я, указывая. — Т-а-к-о, а не т-а-к-к-о.

— Спасибо, — благодарит, стирая все слово, чтобы верно его написать.

— В любое время, малышка.

Кеннеди возвращается минуту спустя, засовывая телефон в задний карман рабочих брюк. Она даже не смотрит на меня, когда начинает бубнить что-то о домашней работе, ужине и времени сна, перечисляя правила, которые Мэдисон беззвучно имитирует за ней. Очевидно, все это она слышала прежде...

— Подожди, ты имеешь в виду, чтобы я приглядел за ней? — спрашиваю удивленно.

Кеннеди поворачивается ко мне.

— Ты разве не хотел? Если нет, я могу перезвонить отцу.

— Нет, я хочу… хочу. Просто удивлен.

— Ты не должен. Как ты и сказал — она твоя дочь.

Кеннеди целует макушку Мэдди и говорит, что вернется так скоро, как сможет, а затем уходит, направляясь на работу, в то время как я остаюсь, так и не вникнув ни в одну ее инструкцию.

Да, я облажаюсь.

Мэдисон заканчивает рисовать тетрадь, добавляя тапочки, прежде чем объявляет, что закончила с домашним заданием. Она засовывает листок в рюкзак и достает потрепанный альбом и упаковку фломастеров. Раскладывает их по столу и открывает альбом, перелистывая страницы за страницами своего художества.

— Что у тебя там? — спрашиваю, наклоняясь, пытаясь увидеть, когда Мэдди делает резкий вдох и накрывает листок, чтобы я ничего не рассмотрел.

— Нет, не смотри! — говорит Мэдди, отворачивая мое лицо. — Еще не готово.

— Ладно-ладно, — говорю со смехом. — Я не буду смотреть.

— Так-то лучше, потому что еще не готово.

— Не буду смотреть, пока ты не разрешишь.

Только после этого она спокойно усаживается, радостная, что ее работа в безопасности. В этой девчонке столько от Кеннеди, что я испытываю дежавю, наблюдая за ней.

Мотнув головой, встаю и оглядываю кухню.

— Есть какие-то идеи, чем будем ужинать? Знаю, что твоя мама сказала что-то об этом.

— Она сказала никакой нездоровой пищи, а только нормальную еду.

Смотрю на шкафы.

— А что подразумевается под нормальной едой?

— Пицца, — предлагает.

— Ах, пиццу я могу устроить, — отвечаю, смотрю на дверцу холодильника и вижу флаер с номером доставки.

— И куриные крылышки, и чесночный хлеб тоже! — объявляет Мэдисон, продолжая рисовать.

— Ты получишь их.

Звоню по номеру и заказываю огромную пепперони, куриные крылышки и чесночный хлеб, и так же добавляю гавайскую пиццу с ананасом для Кеннеди, на случай, если она будет голодна, когда вернется — всего этого слишком много для нас.

Через сорок пять минут раздается стук в дверь, я достаю наличные из кошелька и направляюсь открывать, когда торможу. Я даже не задумался о том факте, что кто-то может меня узнать и задаться вопросом, почему я здесь. Взглянув на Мэдди, обдумываю вариант того, что она оплатит заказ, но это пойдет вразрез со всеми правилами о незнакомцах, которым ее пытается научить Кеннеди.

Снова раздается стук, и я делаю резкий вдох, прежде чем открываю дверь. За ней стоит парень не старше меня, возможно, чуть за двадцать. Он выглядит обдолбанным, глаза красные, от его униформы раздается резкий душок, как будто он курил по дороге сюда. Парень бормочет цену, и я сую ему наличные, прежде чем забрать пиццу. До того как успеваю закрыть дверь, он сужает глаза, на лице отражается замешательство, пока он смотрит на меня.

— Эй, а ты не тот парень? Ну, тот... тот из фильма? Как его...— парень щелкает пальцами, будто пытается вспомнить, затем указывает на меня. — «Бризо».

— Не-а, это не я, — вру. — Хотя все время это слышу.

Закрываю дверь, прежде чем он может развить эту тему, и наблюдаю через глазок, как паренек задерживается у двери. Затем пожимает плечами и уходит, осветив что-то, прежде чем направиться к своей машине.

Облегченно вздохнув, я поворачиваюсь, чтобы направиться на кухню и почти врезаюсь в Мэдисон, которая стоит в полуметре от меня.

— Ты солгал, — говорит Мэдди.

— Да, — признаюсь. — Но это была ложь во благо.

— Что это значит?

— Это значит, что иногда нам лучше не говорить людям, кто я.

— Почему?

— Потому что люди любопытные, — отвечаю честно. — Если бы я признался, парень рассказал бы своим друзьям, те своим друзьям, и не успеешь оглянуться, как весь мир будет совать нос в мои дела и задаваться вопросом, что я здесь делаю.

Мэдди молчит, следуя за мной, пока я несу пиццу на кухню. Закрывает свой альбом и садится, пока я накладываю ей еду на тарелку, а затем сажусь напротив со своей.

Что-то не так.

Что-то беспокоит ее. Я могу быть уверенным.

Как и с ее матерью.

— Что такое? — спрашиваю.

Она качает головой, отвечая:

— Ничего.

— Ах, вот так, сейчас мне кажется, что ты лжешь.

— Это во благо.

Я смеюсь, когда она пытается одолеть меня моими же словами.

— Давай, расскажи мне, что тебя беспокоит.

Она испускает долгий, драматичный выдох, как будто я достал ее до смерти, и говорит:

— Ты не хочешь быть моим папой?

Вопрос как удар под дых.

— Конечно, хочу. Почему ты так решила?

— Потому что ты не хочешь, чтобы люди узнали об этом, — отвечает она. — И потому что раньше ты не был моим папой.

Черт, чувствую себя придурком. Ни один из язвительных уколов от Кеннеди не содержал столько боли, как сейчас слова Мэдисон.

— Я всегда был твоим папой, — уверяю. — Просто не был хорош в этом. Я стараюсь стать лучше. И хотел бы, чтобы люди узнали, но все сложно, и уж точно не стоит начинать с разносчика пиццы. Но мы расскажем всем. Обязательно.