- Не печалься, Агафья, не согнет меня тюрьма. Сильный я. У меня есть ты. Я вернусь к тебе. Много мне и не навешают. Я никого не обокрал, не убил, всего только убег.
Сорок стукнуло на днях Евсею, ступил он на тропу зрелости. Человек он цельный, задумает что - не остановится. И талант у него редкий - людей увлечь на что. А то, что он силен... В краю этом самым сильным считался Кувакин Афон. Тогда не то что в милиционерах ходить, все в каталажке отсиживался аймачной за дебоширство. Как "примет", так встанет, растелешенный, набычится у магазинчика. Огромный, кудлатый, прямо бугай племенной, купленный "обчеством" за большие деньги. "Ну, кто?! Кто, падлы?!" - гундит он на всю округу. Хорошо знает - мало кто отважится против него. Выставил себя Афон:"Бей куда хошь и как хошь!" Но если его не сшибешь, то от его сдачи считай себя калекою на всю жизнь. Вот Евсей раз в пасху застал его у Серафимы, потому - была не была - вызвался, жахнул Афона в уши, и того полдня приводили в себя... Только после этого Афон, как говорят, перестал выпендриваться, пошел "в органы". Там он на хорошем счету, - ему ли не знать повадки и нравы тех, кого он должен выявлять, привлекать и "особливо тех, у которых он обязан изымать незаслуженно нажитое".
- Вот тебе, Агафья, деньги. Заначка моя. Сейчас она мне ни к чему. Ты отдашь их секлетарю Колонаку. Много тебе придется писать заявлений. Вот он и постарается. Меня поноси... Поноси, ругай по-всяко... Власти - хвали, перехваливай. Ленина, Сталина там. Скажи, что бывшая батрачка. Право голоса себе проси. Без него ты никто. Об тебя ноги будут вытирать. В колхоз вступи. Это чтоб тебя от твердого налога освободили.
Передернулась вся Агафья от слов "твердый налог" и прильнула к Евсею. Не слышать бы ей тех слов, спрятаться куда, а еще лучше умереть, чтобы не достали ее те слова ядовитые. "Твердый налог - это карающая рука соввласти, - день деньской заявляются к ней налоговый агент Кирилл Вшивцев с тем Кувакиным. - И даден так, чтоб ты не смогла заплатить. Но мы с тебя до ниток стребуем. Это чтоб всех вас к ногтю!".
Не смогла Агафья нынче расплатиться с тем налогом-заданием. Засуха была, неурожай. И пришлось ей продать две коровы, овечек с десяток и - ой, как жалко! - машинку швейную "Зингер". Описали даже амбар для зерна. И сейчас неясно, где ей хранить урожай, если он будет. (Об этом в архиве имеется протокол допроса. Следователь: "Почему продала "Зингер" в другую деревню?" Ответ Агафьи: "Потому что не знала, что нельзя". - Д.К.) Не дай бог, и нынче будет засуха! Как она будет расплачиваться? Ей даже семена не оставили. Хлеб весь выбрали, детей нечем
кормить - съели всю картошку. Хорошо, что Савраска у них. Без него не вспахать им поле. Заместо Евсея он сейчас.
- Знаешь, Агафья, до сих пор помню наказ деда: "Лишь бы Бог не смотрел на тебя косо. А то, что люди - пустяки".
Дом у них отняли, сейчас там школа. Отняли пасеку, сейчас там пусто: от чего-то вдруг померли разом все пчелы. Раз помер народ весь пчелиный, значит, бросай пасеку лет на десять, чтобы ушел оттуда мор. И за это - ни за что ни про что обвиняли Агафью, таскали ее, трепали ей нервы.
- Жизнь такова, Агафья, крепкой надо быть, трезво мыслить. Жизнь жестока стала. В нехорошее время живем.
В колхоз ее не принимают: "В ссылке твой муж, потому ты нам классовый враг. Новую жисть будем строить без тебя, чтобы руки твои не опоганили наше светлое будущее. И право голоса тебе не дадим, ибо голос тот ты можешь обратить противу соввласти. Без тебя - чище, прямее наша дорога в коммунизм!"
Гладит, обнимает Евсей вздрагивающие плечи Агафьи, твердой ладонью вытирает ее влажные щеки:
- Милая, нелегкая тебя ждет судьба. Мало тебе придется видеть хорошего, придется видеть тебе больше - плохого.
В глазах Евсея село Абай в Уймонском краю. У кособокой избушки возле самой дороги стоит печальная женщина-горемычка, за подол ее держатся - кожа да
кости - малыш и девочка. Женщина заранее протягивает проходящему отряду партизан серый клочок бумажки. Хорошо знает Евсей, что в ней записано: "Справка. Дана Красильниковой Фросе о том, что у ее шестеро детей мал мала меньше и у ней исть нечего". И протягивает она ту бумажку, спасается ею и от красных, и от белых,
- А меня прости. Не смогу тебя защитить...
Расставание... Последняя ночь... Расставание- это все одно, что смерть. Я умер для тебя, ты умерла для меня. Расставание - это значит утонул в бездонном океане забвения. Расставание - это никогда больше не увидеться и не встретиться. Но расставание - это и ожидание, и человек устроен так, что и во мраке расставания он видит смутные отблески надежды. И самая последняя надежда - "есть тот мир, взаправдошняя вечная жизнь т а м, а земная - только миг". Не может быть, чтоб человек исчез в никуда, и не стало его желанной надежды на встречу.
- Евсей, ты убеги. Там никто тебя не знает. Хоть жив будешь. Дети вырастут... Новую семью заведешь... Сейчас везде одни бабы.
- Нет. Мне ты нужна. Ты, Агафья...
* * *
Сижу я в уютной комнате республиканского архива и в руках моих пожелтевшие, ветхие страницы "Дела Боровиковых", - несколько листиков среди бесчисленного многотомья судеб. Самое первое, не дано было исполниться надежде мужа и жены Боровиковых. Власти не дали себя обмануть. Агафья не представляла для них интереса, люди не то что мужей "продавали", отец "отказывался" от сына, сын - от отца. Привожу примеры, чтобы не быть голословным: "Прошу избирательную комиссию восстановить меня в гражданских правах, - обращается в 1930 году ноября месяца 12 дня Казанцев Иван из села Белый-Ануй Усть-Канского района. - Жить с отцом в одном хозяйстве не намерен и за отца отвечать не намерен, а пускай он отвечает сам за себя". "Я от отца окромя плохого ничего не видел, - заявляет в это же время Глушаев Иван Малофеевич из села Черный-Ануй из того же аймака. - Он пьянствовал, а меня день и ночь заставлял работать, где я ознобил себе руки и получил нездоровье". Я уверен, что все это писано с согласия или руками тех отцов.
Три года прошло, как Агафья "заложила" Евсея, много раз обращалась она к властям, но у неё до сих пор нет права голоса, ее не приняли в колхоз, значит не освободили от того твердого налога-беды. Как умудрялась она, вдова, с тремя малолетними детьми жить в те тяжкие годы! Вот некоторые отрывки из документов-угроз в ее адрес: "Оштрафовать твердозаданницу (слово-то какое!) Боровикову Агафью, не выполнившую план сева 2,15 га в трехкратном размере в сумме 69 рублей. Талица, сельсовет, от 12.05.1933 года". Такой же документ в 1934 году: "...злостно уклоняющуся от выполнения государственных обязательств, оштрафовать на сумму 63 рубля". Заметьте, что это только за срыв сева, а вот как обвиняли ее за недосдачу урожая, об этом, к сожалению, документов нет. В этом же 1934 году: "...за несвоевременную сдачу мяса 8 кг, оштрафовать в сумме 5 рублей. Штраф взыскан через продажу имущества". "Хозяйство у ей с признаком эксплоатации...", "ее прошлое батрачество при подобных обстоятельствах значения не имеет...", "за злостное сокращение посевной площади и поголовья скота..." ( сейчас бы так. - Д.К.), "...факта смерти мужа не имеется".
И вот одно самое характерное - крик души - из ее цельных заявлений. Сохранилось оно хорошо, красив почерк у писаря Каланакова. Видимо, он один из получивших отличную грамматическую муштру дореволюционных миссионерских школ. Вот о чем и как он пишет. (Возможно, что из-за этого заявления я и заинтересовался Боровиковыми.)
Прокурору 2 уч. Село Усть-Кан.
От батрачки пос. Усть-Кумир Талицкого сельсовета
Боровиковой Агафьи Асафовны,
35 лет, вдова - на иждивении малые дети 3 душ.
18 октября 1933 года.
Вами же было обращено на мое тяжелое положение внимание из-за которого я очутилась благодаря мужа. Сама же я батрачка и по своей темноте вышла в замужество за него как за человека-крестьянина, но он был обложен по твердому заданию по неизвестным мне причинам - прилагаю справку данную и подтверждающую о моем батрачестве и о смерти мужа уже второй год.
