Тем временем крохотные животные оказались отложены в долгий ящик вместе с дронтом и другими забытыми животными. Швед Линней, один из самых восторженных классификаторов, много работавший над составлением систематического каталога всех живых существ, протестующе вскидывал руки, когда речь заходила о «ничтожных зверюшках». «Они слишком малы, слишком непонятны, и никто ничего определенного о них не знает, – их можно отнести только в категорию Хаоса», – говорил Линней. Исследованием их занимался только знаменитый круглолицый немец Эренберг, когда не пересекал океаны или не просиживал на приемах по поводу вручения ему медалей, – затевавший пустые и шумные споры о том, есть ли у крохотных животных желудки, представляют ли они собой самостоятельных животных или просто являются составной частью более крупных животных; действительно ли они животные, или, быть может, крохотные растения.

Пастер стал увлекаться чтением книг, когда учился в Арбуа. Он был самым молодым учеником в небольшом коллеже, но очень хотел стать помощником учителя; у него была страсть учить других мальчиков и особенно поучать их. Он стал помощником. Ему еще не исполнилось и двадцати лет, когда он получил место младшего преподавателя в коллеже в Безансоне и работал там с дьявольским усердием, настаивая при этом, чтобы и другие работали так же. Он писал длинные вдохновенные письма своим сестрам, в которых поучал их: «Желание – это великая вещь, дорогие сестры. Ибо за Желанием обычно следуют Действие и Труд, а Труд почти всегда сопровождается Успехом. Эти три вещи – Труд, Желание и Успех – наполняют всю человеческую жизнь. Желание открывает врата блестящему и радостному Успеху; Труд проходит через эти врата и в итоге встречается с Успехом, который его завершает…» К семидесяти годам заглавные буквы в его проповедях исчезли, но по сути своей они оставались примерно такими же.

Затем отец отправил его в Париж в «эколь нормаль», педагогическое училище, и там он уже приготовился было к великим свершениям, как вдруг ужасная тоска по родине погнала его назад, на двор кожевенного предприятия, и он вернулся в Арбуа, на время отказавшись от амбиций. В следующем году он отправился в ту же школу в Париж и на этот раз в ней остался; а однажды вышел из лекционного зала химика Дюма весь в слезах.

«Какая великая вещь химия, – бормотал он про себя», – и как восхитительны популярность и слава Дюма!

В тот момент он точно знал, что станет великим химиком; серые и туманные улицы Латинского квартала расплывались в безумно сложный и фривольный мир, спасти который могла только химия. Он бросил заниматься живописью, но в душе оставался художником.

Вскоре он приступил к своим первым, бессистемным опытам со всякими зловонными веществами и удивительными разноцветными растворами в стеклянных пробирках. Его близкому другу Шаппюи, студенту философии, доводилось выслушивать многочасовые лекции Пастера о кристаллах виннокаменной кислоты, и при этом Пастер говорил ему: «Досадно, что ты не химик!» Он бы всех студентов сделал химиками – как сорок лет спустя хотел всех врачей превратить в охотников за микробами.

Как раз в то время, когда Пастер склонял свой плоский нос и широкий умный лоб над беспорядочными кучками кристаллов, о крохотных микробах снова заговорили благодаря работам двух исследователей-одиночек: одного во Франции, другого в Германии. Скромный, но оригинальный француз Каньяр де Ла-Тур в 1837 году впервые сунул свой нос в большие чаны на пивных заводах. Он выудил из одного такого чана несколько капель пены и, посмотрев на нее в микроскоп, заметил, что находившиеся в ней крошечные шарики дрожжей выпускают из себя боковые отростки, а из этих отростков, как из семян, вырастают новые крошечные шарики.

«Они живые, эти дрожжи! – воскликнул он. – Они размножаются так же, как и другие живые существа».

Дальнейшие исследования убедили его в том, что ни одна варка хмеля и ячменя не может превратиться в пиво без участия дрожжей, живых и размножающихся при этом.

«Несомненно, что это они в результате своей жизнедеятельности превращают ячмень в спирт», – решил он и написал небольшую, но толковую статью на эту тему. Эта прекрасная работа о дрожжах не произвела большого впечатления в научном мире: Каньяр не был пропагандистом и не имел нужных связей, которые могли бы компенсировать его личную скромность.

В том же году доктор Шванн в Германии опубликовал небольшую статью, в которой сообщал волнующую новость: мясо начинает гнить только после того, как в него проникают крохотные животные. «Сварите хорошенько мясо, положите его в чистую бутыль и расположите ее так, чтобы в нее входил воздух, проходящий через раскаленные докрасна трубки, – мясо останется несколько месяцев совершенно свежим. Но когда вы уберете эти трубки и впустите обыкновенный воздух, содержащий в себе крохотных животных, через день или два мясо начинает издавать отвратительный запах; в нем будет изобилие крошечных извивающихся созданий в тысячу раз меньше булавочной головки, – а значит, без сомнения, что именно эти животные разлагают и портят мясо».

Как широко открыл бы глаза Левенгук! Спалланцани прервал бы обедню, оставил своих прихожан и бросился в лабораторию! Но Европа даже не оторвала взглядов от газет, а молодой Пастер в это время еще только готовился сделать свое первое великое открытие в химии.

Он сделал его, когда ему было двадцать шесть лет. После долгой возни с кучками крошечных кристаллов он открыл, что существуют не два, а четыре вида винно-каменной кислоты; что в природе существует масса странных комбинаций, на вид совершенно одинаковых, но представляющих зеркальное отражение друг друга. Когда он, разогнув ноющую спину и потянувшись, понял, что сделал, то выскочил из темной и грязной лаборатории в коридор и, схватив в объятия молодого ассистента с кафедры физики, с которым едва был знаком, потащил его под сень густого Люксембургского сада. Здесь он с торжествующим видом рассказал ему о своем изумительном открытии: ему нужно было поделиться хоть с кем-нибудь. Ему хотелось поделиться со всем миром!

Через месяц его уже восхваляли седоволосые химики, и он сделался товарищем людей втрое старших его по возрасту. Он был приглашен профессором в Страсбург, и как-то на досуге решил жениться на дочери декана. Он не имел представления, как она к нему относится, и просто сел и написал ей письмо, которое, как ему казалось, должно было ее покорить:

«Во мне нет ничего, что могло бы понравиться молодой девушке, – писал он, – но, насколько я припоминаю, все, кто узнавал меня ближе, очень меня любили».

Она вышла за него замуж и стала одной из самых замечательных, долготерпеливых и в некоторых отношениях одной из счастливейших жен в истории – речь о ней впереди.

Сделавшись же, таким образом, семейным человеком, Пастер с головой ушел в работу; забывая о своих обязанностях мужа и главы семьи, он не различал ночи и дни. «Я на пороге великих открытий, – писал он, – и покрывало, отделяющее их от меня, становится все тоньше и тоньше. Ночи, кажется, тянутся слишком долго. Мадам Пастер частенько меня упрекает, но я говорю ей, что приведу ее к славе».

Он продолжал свою работу с кристаллами; он заходил в исследованиях в тупики и проделывал самые дикие и сумасшедшие опыты – такие, какие могут прийти в голову только помешанному человеку, но в случае удачи превращают помешанного в гения. Он пытался изменять химические процессы в живых существах, помещая их между двумя огромными магнитами. Он придумал чудовищный часовой механизм для раскачивания растений, надеясь таким путем вызвать в них таинственное перемещение молекул, которое превратило бы их в зеркальное отражение самих себя. Он претендовал на роль Бога – он пытался творить новые разновидности!

Мадам Пастер терпеливо дожидалась его по ночам, восхищалась им и беззаветно в него верила. Она писала отцу: «Опыты, которыми он занят в нынешнем году, в случае удачи дадут нам славу Ньютона или Галилея!» Трудно сказать, самостоятельно ли мадам Пастер составила такое мнение о своем молодом муже, но следует признать, что блуждающие огоньки, за которыми он гонялся, не давались ему в руки, – опыты не приводили к удаче.