Но через несколько дней он морально оправился, и хотя находился посреди ужасающего скандала, но все же на ногах и спиною к стене, готовый встретить своих обвинителей. Это был уже не прежний Спалланцани – терпеливый охотник за микробами и учтивый корреспондент Вольтера. Он превратился в хитрого и лукавого политика, стал требовать назначения специальной следственной комиссии и добился ее, организовал клуб своих сторонников – он отвечал огнем на огонь.
Спалланцани вернулся в родную Павию, и легко себе представить, о чем были его мысли, когда он подъезжал к ней, – он представлял, как тайком пробирается в город, как отвернутся от него все его бывшие друзья и почитатели, а вокруг постоянно будут слышаться злобное шипение и насмешки. Но когда он подъехал наконец к воротам Павии, то увидел нечто странное: восторженная толпа студентов вышла к нему навстречу, заверяя его в своей преданности и готовности стать на его защиту, и с радостными выкриками сопроводила его до старого лекционного кресла. Прежде звучный и самоуверенный голос этого человека сразу охрип… Он всхлипывал… Запинаясь, он едва смог сказать лишь о том, что значит для него в данный момент их преданность.
Спустя некоторое время следственная комиссия вызвала его и его обвинителей, и, зная Спалланцани уже достаточно, вы можете себе представить, какая ругань там поднялась! Он доказал судьям, что «украденные» им птицы были бракованными, плохо изготовленными чучелами и испорченными экземплярами, которые позорили бы музей государственного университета; их следовало бы просто выбросить. Что же касается пропавших змей и броненосца – он продал их другим музеям, и Павия на этом деле хорошо заработала. Более того, сам Вольта, его главный обвинитель, забирал без спроса из музея драгоценные минералы и раздаривал их своим друзьям.
Судьи полностью оправдали его, хотя, говоря откровенно, трудно определить, был ли он действительно невиновен; Вольта и его сообщники были изгнаны из университета, и всем сторонам, и выступающим за, и выступающим против Спалланцани, самим императором было предписано прекратить перебранку, так как этот скандал обсуждали по всей Европе, студенты в возбуждении ломали казенную мебель, а в других университетах посмеивались и хихикали. Спалланцани сделал последний выстрел по разбитому наголову противнику: он назвал Вольта «пузырем, наполненным ветром» и придумал позорные и непечатные прозвища для Скарпа и Скополи; после чего, успокоившись, вернулся к своей охоте за микробами.
Много раз за время своего многолетнего изучения микробов он задумывался над тем, как же они размножаются. Ему часто доводилось видеть двух ничтожных зверюшек, слипшихся вместе, и он писал Боннэ: «Когда мы видим, как две особи любого вида животных соединяют свои тела, нам, естественно, приходит в голову, что они заняты размножением». Но так ли это с микробами?
Он записывал свои наблюдения в старую записную книжку и делал простые зарисовки наблюдаемых микробов; при всей своей нетерпеливости в других отношениях, когда дело касалось опытов или выводов из них, он был почти так же сдержан и осторожен в суждениях, как старый Левенгук.
Боннэ поделился сомнениями Спалланцани о способе размножения крохотных животных со своим другом, талантливым ученым, но почти неизвестным в наше время, – де Соссюром. И этот ученый всерьез занялся изучением вопроса о деторождении у микробов. Вскоре он опубликовал замечательную статью, в которой указывал, что если мы видим двух крохотных животных, соединившихся вместе, то это вовсе не значит, что они сошлись для воспроизведения потомства. Напротив, как это ни удивительно, такие парные крошечные животные представляют собой не что иное, как одного старого микроба, делящегося на две части – на двух новых. «Это, – писал де Соссюр, – есть единственный способ размножения микробов, радости взаимной любви им неведомы».
Прочитав эту статью, Спалланцани тут же бросился к микроскопу, почти не веря в возможность такой странной вещи, но внимательное наблюдение показало ему, что де Соссюр прав. Итальянец написал швейцарцу любезное письмо с поздравлениями. Спалланцани был забиякой и отчасти даже интриганом, чертовски самолюбив и завистлив к славе других людей, но в данном случае открытие де Соссюра настолько порадовало его, что он изменил самому себе. Между Спалланцани и этими женевскими натуралистами установилась крепкая дружеская связь, – того рода, что проистекает из сознания, что совместный труд по нахождению и подбору фактов и постройке из них великого храма науки гораздо значительнее и выше, чем работа отдельного исследователя и отдельного собирателя фактов. Они стали первыми пацифистами, ненавистниками войны – первыми гражданами мира, первыми подлинными интернационалистами.
После этого случая Спалланцани оказался вовлечен в одно из самых интересных и дьявольски трудных изысканий, какие ему когда-либо приходилось делать. Он был втянут в эту работу своей дружбой с женевскими товарищами и неприязнью к появившемуся на сцене новому научному вздору, почти столь же опасному, как пресловутая «животворящая сила». Англичанин по фамилии Эллис опубликовал статью, в которой заявил, что выводы де Соссюра относительно процесса расщепления крохотных животных абсолютно неправильны. Эллис допускал, что крохотные животные могут иногда раскалываться надвое. «Но из этого вовсе не следует, – писал Эллис, – что они таким способом размножаются. Это происходит просто потому, что одно крохотное животное, быстро двигаясь в воде, ударяет сбоку другое и раскалывает его надвое. Этого хватило де Соссюру, чтобы построить свою теорию».
«Более того, – продолжал Эллис, – микробы рождаются друг от друга совершенно так же, как все прочие животные появляются от матери. Рассматривая их внимательно в свой микроскоп, я заметил молодых микробов, помещающихся внутри старых, а присмотревшись к ним еще ближе, – как это ни кажется невероятным, – я увидел еще и внуков внутри этих молодых…»
«Что за вздор!» – подумал про себя Спалланцани. Вся статья казалась ему совсем ненаучной; но как доказать, что все это глупости и что микробы размножаются, делясь надвое?
Он был прежде всего человеком науки и отлично знал, что назвать Эллиса глупцом – это одно, а доказать, что крохотные животные не раскалывают друг друга ударом в бок, – это другое. Но довольно скоро сообразил, как это сделать.
«Главное, что мне нужно сделать, – рассуждал он, – это заполучить одно, отделенное от всех остальных крохотное животное, чтобы ему не с кем было столкнуться; а затем только сидеть и наблюдать в микроскоп, разделится оно на двух или нет».
Это был, конечно, самый простой и заведомо правильный подход, но как отделить одно из этих чертовски крошечных созданий от многочисленных толп его товарищей? Можно взять одного щенка из помета, можно отделить малька пескаря от мириад его братьев и сестер, но абсолютно невозможно протянуть руку и взять за хвост одного микроба, которому следует для этого быть в миллион раз больше, чем он есть на самом деле.
И вот Спалланцани, упоенный хвалебными гимнами и всеобщим поклонением, этот венецианский вельможа и кумир толпы, ушел от всех радостей и восхвалений и углубился в одну из самых изобретательных, искусных и поразительных по терпению работ за всю его лихорадочную жизнь. Он изобрел ни больше ни меньше как верный способ отделить одного живого микроба – некоторые из них длиною менее одной двадцатипятитысячной доли дюйма – от всех остальных.
Он взял капельку семенного отвара, кишащего микробами, и осторожно поместил ее на чистое прозрачное стеклышко. Затем тонкой как волос стеклянной трубочкой набрал каплю чистой дистиллированной воды, в которой не было ни одного крохотного животного, и поместил ее на то же стеклышко рядом с каплей с микробами.
«Теперь займемся ловлей», – пробормотал он, наводя микроскоп на каплю с микробами. Он взял чистую тоненькую иглу, осторожно ввел ее в каплю бульона с микробами и провел ею в сторону водяной капли, создавая узкий канал, после чего быстро перевел микроскоп на этот водяной мостик между двумя каплями и с удовлетворением увидел, что крохотные извивающиеся создания начали двигаться гуськом по этому каналу. Он заготовил крошечную щеточку из верблюжьей шерсти.
