— Непременно согласимся.

— Но, положим, — мне скажут Законы, — ты ушел бы из родных тебе мест и прибыл, к примеру, в Фессалию, к друзьям Критона. Там величайшая распущенность и неустройство, но там, наверно, с удовольствием бы посмеялись твоему рассказу о том, как, скрывшись из тюрьмы и переряженный в козью шкуру или еще во что-нибудь, чтобы быть неузнанным, ты скитался, как беглый раб. И вот будешь ты жить в Фессалии, пресмыкаясь перед каждым и прислуживаясь, и ничего тебе не останется, кроме как услаждать себя жратвой твоих чужеземных благодетелей, как будто ты отправился в чужую страну на обед. А что же станет, Сократ, с твоими беседами о справедливости и добродетели? Уверяю тебя, милый мой Критон, что отголосок этих речей гудит во мне так, что я не могу слышать ничего другого. Вот ты и знай, каково мое мнение о побеге. Если же ты станешь мне противоречить, то будешь говорить понапрасну. Впрочем, если думаешь одолеть меня, говори!

— Но мне нечего сказать, Сократ…

— Так перестань же, дорогой мой, уговаривать меня, чтобы я ушел отсюда вопреки Законам…

И с тем покинул друга Критон.

…И настал последний час Сократа, и пришла к нему Ксантиппа и, бросившись к ногам закованного мужа, заплакала-запричитала:

— Да на кого ж ты меня покидаешь, Сократ! Чем тебе не мила была жизнь, что ты связался с этой философией, будь она трижды проклята! Да что ж ты не сломил свою гордыню перед судьями, непутящая твоя голова! О, заступники-боги! отвратите Аид от души Сократа. О великий Зевс-громовержец! Смилуйся над моими сиротками!..

— Уймись, женщина, — сказал Сократ, ласково коснувшись рукой вздрагивающих плеч жены.

И тут вошли один за другим Критон, Эсхин, Симон, Симмий и Аполлодор с заплаканными лицами и, усевшись на лавку у стены, понуро покосились на Ксантиппу.

— Ой, Сократ! — истошно закричала Ксантиппа, хватаясь за окованные ноги мужа. — Да неужто ты последний раз видишься с друзьями, а друзья с тобой?! Да неужто ты покинешь нас навсегда!.. — И начала Ксантиппа биться головой о ложе, и попросил Сократ соседа:

— Симон, пожалуйста, уведи ее домой…

И Симон, подойдя, почти силком увел Ксантиппу. И вошел тотчас прислужник, дабы снять ножные оковы с узника, и пока снимал, Сократ спросил:

— А что же Платон не пришел? Уж не случилось ли с ним что-нибудь?

— Он болен, Сократ, — тихо ответил Критон. — К тому же, я думаю, было бы слишком тяжело для него присутствовать при твоей кончине. Ты ведь знаешь, как он любит тебя.

— Так передайте ему: пусть на время бежит из Афин. Было бы величайшим несчастьем, если бы участь старика Сократа разделил бы еще и Платон. Пусть он продолжит то, что не успел и не сумел его учитель.

И Критон сказал:

— Волю твою исполним, Сократ…

Сократ же, едва ушел прислужник, унося оковы, стал блаженно потирать натертые ими ноги, говоря:

— Что за странная вещь, которую называют «приятным»! Как удивительно, на мой взгляд, относится оно к тому, что называют «мучительным»! Вместе разом они в человеке не уживаются, по как только появляется одно, следом спешит и другое. Ведь только что ногам было больно от оков, а теперь уже — приятно…

— Однако ты слишком много говоришь, Сократ, — осторожно перебил его Критон. — Служитель, который стирает яд, уже много раз просил предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, следует избегать: оно мешает действию яда. Кто эти правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить отраву дважды и даже трижды.

— Да пусть его, — сказал Сократ. — Скажи только, чтобы делал свое дело. Пусть даст мне отравы дважды или трижды, если понадобится.

— Я так и сказал, а он все свое твердит.

— Ему ведь все равно не понять, что тот, кто посвятил себя философии, смерти не боится. — И, улыбнувшись, добавил Сократ: — Да и нелепо, всю жизнь стремясь к одной цели, негодовать на нее, когда она оказывается рядом…

И со слезами на глазах укорил его Аполлодор:

— Ты еще можешь шутить, учитель. Большинство людей, услыхав тебя, решило бы, что философы на самом деле желают умереть, а стало быть, и заслуживают этой участи.

И Сократ сказал:

— И правильно решили бы, Аполлодор. Только вот в каком смысле желают умереть истинные философы и какой именно заслуживают смерти, они не понимают. Ведь большинство печется о телесных удовольствиях и потому страшится только одной смерти — телесной. По себе они судят и о тех, кто предан философии. Истинный же философ может бояться лишь духовной смерти, забвения. Но те, кто всю жизнь стремился к радости познания, а душу украшал подлинными украшениями — воздержанностью, справедливостью, мужеством, свободой, истиной, — тот может не тревожиться о себе и смело пускаться в Аид тотчас, как позовет судьба. Вы, Критон, Эсхин, Симон, Аполлодор и те, кто уже простился со мной, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже ныне «призывает судьба» — так, вероятно выразился бы какой-нибудь герой трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело.

— Но не хочешь ли ты, Сократ, оставить какие-нибудь распоряжения насчет детей или еще чего? — спросил Критон.

— Ничего нового я не скажу, Критон, кроме того, что говорил всегда: живите праведной жизнью на земле! Изменяйтесь! Изменяйте мир!

И Критон сказал:

— Да, Сократ, мы постараемся исполнить все, как ты велишь. А как нам похоронить тебя?

И Сократ, улыбнувшись, ответил:

— Как угодно, если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас.

Аполлодор же, развернув узелок, с которым пришел, извлек из него дорогой атласный хитон голубого цвета и такой же гиматий и протянул учителю:

— Возьми, Сократ, и надень вот эти подарки мои и моего отца…

И спросил Сократ с насмешкой:

— Как? Выходит, моя собственная одежда была достаточно хороша, чтобы в ней жить, но не годится, чтобы в ней умереть?

— Как всегда, ты прав, учитель, — сказал Аполлодор и заплакал.

И подойдя к нему, потрепал Сократ ученика по курчавой голове:

— Не теряй мужества, Аполлодор! А ты, Критон, не позабудь, что хоронить вам придется не меня, а только мою мертвую оболочку, поэтому и хороните как вам заблагорассудится и как, по вашему мнению, требует обычай…

И с этими словами вышел Сократ, чтобы помыться в соседнем помещении служителей. И едва он ушел, как волю дали слезам друзья его, и больше всех рыдал юноша Аполлодор…

Тут вошел пожилой, добродушного вида служитель, дабы успокоить плачущих, сказал:

— На Сократа мне уж точно не придется жаловаться, как обычно жалуюсь на тех, кто бушует и проклинает меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я уже и раньше убедился, что это самый смирный, самый лучший из людей, какие когда-либо сюда попадали. И теперь я уверен, что он не прогневается на меня…

Тут вошел умытый Сократ в полотняном хитоне, и служитель сказал:

— Прости, Сократ, но ты уж, видно, понял, с какой вестью я пришел… Так что прощай и постарайся как можно легче снести неизбежное… — И, не сдержавшись, сам расплакался.

— Прощай и ты, — сказал ему Сократ. — А мы исполним все как надо.

Когда же ушел плачущий служитель, Сократ обратился к друзьям:

— Какой обходительный человек! Он все навещал меня в моем одиночестве, а иногда и беседовал со мной. Просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако, Критон, послушаемся его: пусть принесут яд, если уж стерли…

И, выйдя, тут же вернулся Критон с молодым рабом эфиопом, в руке которого покоилась чаша с растертой цикутой. И, увидав раба, сказал Сократ:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком, что надо делать?

И эфиоп объяснил:

— Да ничего. Просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно действует само. — И с этими словами протянул Сократу чашу.