Любопытство легко побеждает подпорченный чечевицей аппетит. Поскольку мальчики уже на ногах, они отправляются вслед за леди Нэйлор: Томас идет первым, Чарли – на шаг позади. Только Ливия остается за столом. Оглядываясь, Томас запечатлевает в своей памяти этот образ: прямая спина, подбородок, уткнувшийся в грудь, поза выражает покорность перед новым унижением.

Они догоняют миледи в холле. Та заняла позицию у одного из широких окон, откуда открывается вид на подъездную дорожку. Там только что спешились два всадника. Один – высокий крупный мужчина в пальто, с коротко остриженными волосами и пустым, плоским лицом. Ему лет сорок пять или больше, но двигается он с уверенностью более молодого человека. Скулы его горят от ветра и холода.

Что касается второго, то очень странно видеть его без школьной формы, в охотничьем костюме знатного джентльмена: пальто из плотного клетчатого твида болотного цвета, шляпа из той же материи, сапоги по колено. Над верхней губой темнеет пушок – Джулиус Спенсер отращивает усы. Он привел еще одну лошадь, вьючную, нагруженную сундуками и ружьями в кожаных футлярах. К его запястью петлей прикреплен хлыст.

Через стекло голос Джулиуса не слышен. Судя по жестам, он велит прислуге леди Нэйлор помочь его спутнику с разгрузкой багажа. Значит, это слуга. Когда Джулиус бросает поводья подскочившему конюху, из-за лошадиного крупа стремительной тенью выскакивает собака и усаживается рядом с хозяином. Она доходит ему почти до пояса; мощное тело покрыто темно-рыжей шкурой с обильными складками, красноватые глаза среди глубоких морщин кажутся маленькими, оскал обнажает пятнистые десны. Собака издает вой – достаточно громкий для того, чтобы звук проник в дом, – и получает за свои старания хозяйскую ласку, а точнее, пару шлепков по морде и носу, после чего прижимается к хозяину в приливе рабского обожания.

– Миледи! – орет Джулиус в сторону двери, а не окна, хотя прекрасно видит леди Нэйлор, видит их всех, стоящих в ряд и неотрывно следящих за ним. – Мама! Встречай своего возлюбленного сына.

При этих словах Томас в изумлении отворачивается от окна к леди Нэйлор:

– Неужели…

Ее лицо превратилось в камень.

– Так и есть. Это мой сын от первого брака. А вы – сын сестры моего второго мужа. Недавно я пыталась в этом разобраться. Найти правильный термин. Вы с ним кузены, вероятнее всего. В некотором смысле.

Она любезно смотрит на Томаса, потом направляется к двери.

– Как я понимаю, в школе он не упоминал о вашем родстве. Несомненно, просто забыл.

Перед тем как открыть дверь, она еще раз оглядывается на него:

– Если вы с Чарли не жаждете поприветствовать своего соученика, предлагаю продолжить обед. Полагаю, мой маленький Жюль захочет поговорить со мной наедине. Нам есть что обсудить.

В следующие несколько дней они почти не видят леди Нэйлор. Она часто запирается с сыном в кабинете, после чего удаляется в личные покои и выходит только к столу, где с мрачной вежливостью восседает перед двумя своими детьми и двумя гостями.

Томас ожидает, что такая перемена в ее поведении разозлит его, что он будет чувствовать себя отвергнутым, забытым, лишним, к тому же много возникших у него вопросов пока остается без ответа. Но вместо этого он испытывает другое чувство – ощущение новообретенной свободы. Впервые с момента их приезда в поместье они с Чарли предоставлены сами себе. Вкупе с присутствием Джулиуса – с его самодовольным ехидством, чопорным высокомерием – эта свобода напоминает выходные дни в школе.

Теперь, когда им более-менее знаком распорядок жизни в доме и можно не беспокоиться о том, что ненароком сунешь нос туда, куда не следует, они с головой погружаются в изучение поместья. Поначалу их исследования обходятся без разговоров, и для Томаса это становится большим облегчением. За последние дни было слишком много разговоров и слишком мало времени на то, чтобы уложить их в голове.

Томасу и Чарли открывается целый мир, полный диковинок. Конюшенный двор, к примеру, оказывается сложной системой сараев, мастерских, собачьих закутов и жилых помещений. Он настолько обширен, что больше походит на отдельную деревню, а не на хозяйственную пристройку. Среди трех с лишним десятков охотничьих собак есть русская борзая с такой крутой грудью, что ее шерсть едва не касается земли, а дальше тело сужается настолько, что ребенок мог бы обхватить его руками. В другом сарае без цепи, без замка коротает дни мастиф лорда Нэйлора. Он спит, положив обе лапы на топорище, которое, по рассказам прислуги, присвоил еще щенком. Говорят, что пес весит сто двадцать три фунта и что держат его в основном потому, что «его чертовски трудно сдвинуть с места».

В самом доме отыскались спальни и гостиные, где нога человека не ступала на протяжении многих поколений, где полы стали одноцветными под дюймовым слоем пыли. Мебель там обтянута простынями и одеялами. В некоторых комнатах мебельные груды доходят до потолка и обвязаны веревками, отчего диваны, стулья и столы кажутся странно массивными, становятся пришвартованными в тумане кораблями; под килем – море безмятежной пыли. Оставленные мальчиками следы нарушают этот покой. Носясь взад-вперед, прыгая на одной ноге, приятели вписывают в память комнат демонические пляски, над которыми слуги затем будут ломать голову.

Еще есть подвалы, уставленные бочками и бутылками, и другие, заполненные могучими кругами сыров – пирамидами высотой с человека. В одном крыле на верхнем этаже нашлась анфилада комнат, где полы выложены черно-белой плиткой как шахматное поле, а вся мебель вынесена. В заброшенном угловом кабинете стоит большой латунный телескоп, высовываясь в съемную раму узкого окна, целясь в зимнее небо.

Соблюдая негласный договор, они не заходят на чердак. Подразумевается, что это территория Чарли. Чарли и Ливии и, конечно, их пациента. Томас не говорит Чарли, что чердак не является для него неизведанной областью. Он уже был там. В тот день, когда Чарли поведал ему о своем открытии, он поднялся туда, ведомый собственной нуждой. Случилось это ранним вечером. Томас спрятался в тени дверного проема, пока двое слуг, мужчина и женщина, в свой черед ухаживали за нанимателем. Их голоса и неразборчивые слова разносились далеко по коридору. Когда они наконец удалились, Томас подошел к двери, беззвучно приоткрыл ее и с порога заглянул внутрь. Слуги оставили в комнате прикрученную газовую лампу, висевшую на крюке, на противоположной от кровати стене. Прошло несколько минут, прежде чем глаза Томаса привыкли к темноте и различили на постели человека. Все это время он прислушивался к дыханию барона, по большей части ровному, но чересчур шумному для спящего. Это дыхание немного обнадежило Томаса. Он пришел сюда, чтобы увидеть свое будущее: цветение того семени, которое разглядел в нем Ренфрю, но не смог вырвать. Томас ожидал буйного безумия Лондона, излечиваемого лишь с помощью веревки. Оказалось, что есть и иной исход его болезни, более спокойный.

«Если дойдет до этого, – промелькнуло у него в голове, – я попрошу Чарли, чтобы он помог мне положить этому конец».

Потом из полумрака стало выступать лицо барона. Первыми появились глаза: большие белые яблоки с темными дырами зрачков. Они двигались, смотрели. Понимали, что за ними наблюдают. Больного старика затрясло от возбуждения, его сорочка пропиталась чернотой. Томас тут же убежал. Он не хотел пугать его. Так же как не хотел терять последнюю иллюзию относительно своего судного дня.

Утром третьего дня исследований Чарли и Томас находят бильярдную комнату и гимнастический зал. Бильярдная – узкое помещение, обитое деревянными панелями, со столом для игры в одном конце и шкафчиком для напитков в другом. Атмосфера здесь самодовольно-мужская – от стеклянной витрины с запасом сигар до ряда графинов, наполненных хересом и портвейном, – настолько, что создается стойкое ощущение, будто джентльмены в сюртуках стоят буквально за углом. Отдают должное дамам. Ищут предлоги, чтобы поскорее вернуться к игре.