Впрочем, Штейн упрямо не замечал великана.
– Шшо жи мне снилллсь. Шжо жи мме сснилллсь… – повторял и повторял он.
– А вот и гости! – пробасил великан. – Любка!
Любка, оказавшаяся фигуристой блондинкой, выпорхнула из домика и закружилась вокруг Штейнов и мужа со звучной фамилией Пузырев.
– Ой, как хорошо! Хорошо-то как! А то нам здесь до того тоскливо сделалось. Темно здесь и невесело. Всю ночь ни в глазу ни в жопе.
– А у нас… сыночек… – начала Вера.
Но Штейн не дал ей договорить:
– Верка, дуй за водкой… Значит, слушайте. Снилось мне, что я ночую в этом доме. И во сне вижу еще один сон. И в этом втором сне старик без… А, вы не в курсе. Хрен с ним. Старик безногий…
Неожиданно Вера поймала себя на том, что не может больше говорить о Леньке.
Тем временем Штейн продолжал:
– И вот безногий говорит мне, что в подвале – клад. Потом я возвращаюсь в первый сон. Спускаюсь в подпол, землю рою. Раз – лопата обо что-то стукнула. Железный сундук. Я его открываю, а там…
– Золото-брильянты! – хором выдохнули великан и Любка.
– Деревянная чурка.
– У-у… – разочарованно выдохнули супруги.
– И вдруг – чурка открыла глаза…
Посреди ночи у компании закончилась последняя свечка. Тогда-то, хлопнув еще по стакану, Штейн и Пузырев решили жечь костер прямо здесь, притащив из машины Пузыревых мангал. В ход пошли табуреты. Потом Пузырев, который нес больше Штейна хотя бы потому, что пить начал позже, вышел из дому и вскоре вернулся с огромной охапкой сушняка.
– Сгорим же, – пискнула Верочка, но умолкла, получив от мужа увесистую плюху.
– Не ссы, подруга, – подмигнула ей Любка. – Простудишься!
А когда запалили костер, в голову не слишком честно́й компании пришла еще одна мысль.
– Че сидим как на похоронах! – пьяно расхохотался Штейн.
Правда, слово «сидим», он уже говорил как «сдм».
После этого Штейн ринулся на улицу и включил в машине сабвуфер.
– Танцы! – заорал Пузырев.
– Стоп-стоп! – запротестовала Любка. – А она – не пьет!
И Любка показала пальцем на Верочку так, словно обвиняла ее во всех смертных грехах человечества. Штейн, который пришел с улицы не с пустыми руками, сунул жене под нос открытую бутылку водки.
– Пей, сука!
Верочка посмотрела на мужа так, словно видела его в последний раз, потом взглянула на бутылку и неожиданно привычным каким-то движением запрокинула ее вверх, жадно распахнув губы навстречу огненной воде…
– Танцы! – заорал Пузырев.
– Я это где-то уже видел, – хихикнул Штейн и отправился в угол с явным намерением помочиться.
– Стррриптиииз! – взвизгнула Любка и через голову стянула с себя потрескивающую от статического электричества олимпийку.
Еще через минуту Пузырев стащил с себя штаны, при этом не устоял на ногах и завалился на бок, опалив от огня густые волосы на груди и чудом не опрокинув мангал. Наверное, для того чтобы спасти друга, Штейн помочился снова – на угли, которые выпали из мангала на пол.
– Смотрите! – крикнула Верка.
Правда, это звучало как «срите».
А когда глаза Пузыревых устремились к ней (муж, стоя у костра, продолжал смотреть на свой орган, словно собрался вести с ним задушевную беседу), Верка, царственно расправив лопатки, без рук расстегнула лифчик.
– Хопа! – взвизгнула Любка.
– Какие они у тебя… – чрезвычайно тоненько произнес Пузырев и положил на немаленькую Веркину грудь свои ручищи.
Любка пьяно захохотала, посмотрела на Штейна, подумав мгновение, махнула рукой и повернулась к образовавшейся паре.
– А давайте… нуу… втроем! – значительно произнесла она.
Это прозвучало громко и отчетливо, так, что Пузыревы с Верочкой растерянно переглянулись. Потом они поняли: просто в машине замолкла музыка – и снова расхохотались.
И в этот момент раздался стук в дверь.
– Кто там?.. Войдите… – жеманно произнесла Любка.
– Час триста, – брякнула Верка не весть откуда взявшееся в голове.
– Ночь – навсегда, – воинственно продолжил Пузырев.
Двери распахнулись. На пороге стоял Вася и смотрел на пьяных и нагих совершенно мертвыми глазами.
– Ты хто? – взвизгнул Пузырев.
Вася открыл рот, из которого змеей выпрыгнул огонь и заполонил собой все вокруг…
Через десять минут рассвело.
На окраине деревни показался Ленька.
Он шел, шатаясь, осторожно переступая разбитыми, израненными ногами по сырой и острой траве.
Остановился на том месте, где совсем недавно была заброшенная часовня.
И явственно услышал, как под землей трижды прокричал петух.
2. Сергеев
– Одиночество не тяготило его. Отсутствие порока не вызывало сожаления, только саднящую где-то глубоко в сердце боль за неправду. Потому что порок был в первую очередь ложью. Отсутствие порока вызывало пустоту. И он ввел распорядок. Главным в распорядке было – не тратить денег. Деньги как таковые отсутствовали. То есть деньги, конечно же, были, но ровно столько, чтобы не помереть с голоду и постоянно чувствовать их недостаток. Впрочем, это было не важно. Не важно. О деньгах он не думал. Просто не думал. Утро было сначала томным, вялым. Утро было – чашка самого дешевого кофе. Одна самая дешевая галета. Одна самая дешевая папироса. Когда выдавали пособие, в тот день он покупал пачку хороших сигарет. Их хватало до утра следующего дня. И тогда утром следующего дня он выкуривал две сигареты вместо одной папиросы. Было это редко, раз в месяц, но курил он все-таки много. Потом утро шло живее. Он жил в деревенском доме, потому что там не надо было ни за что платить. Вернее сказать, в деревенском доме, конечно же, было за что платить, и много всего, за что надо платить, в деревенском доме еще можно было придумать.
– Свет.
– Да, свет. Он платил только за свет. Вернее, он не платил даже за свет. Все время ходил в эту гребаную контору и униженно просил, чтобы не отключали…
– Но его все-таки отключили.
– Да. И всю деревню в его лице. Так вот. Потом утро шло живее. В деревенском доме надо шевелиться, чтобы выжить. Летом был огород. Осенью тоже сначала был огород, а потом огорода уже не было. Зимой был снег. И конечно, дрова. Которые надо было сначала добыть. Лучше сказать – украсть. Вы когда-нибудь что-нибудь воровали?
– Нет.
– А он воровал. Повторюсь: чтобы выжить. Но однажды он задумался, а так ли это важно – выжить? И тогда все утро стало томным, вялым.
– А дрова?
– Что?
– Дрова.
– Он стал разбирать дом, в котором жил. Этот дом был уже никому не нужен. Никто не приезжал в эту деревню. И никогда ничего в ней уже не могло измениться. Разве что…
– В другой жизни.
– Да. В другой жизни. День был сначала томным, вялым. Потом день становился очень насыщенным. Днем он копал. Летом копать легко. Осенью сначала легко, потом все труднее. Зимой трудно. Весной – все легче.
– Я не верю.
– Чему же?
– Тому, что он постоянно копал. И это все…
– Не верьте. Мне-то что. Зачем тогда слушаете?
– Работа.
– Тогда не перебивайте. Я вам плачу за то, чтобы вы меня слушали не перебивая.
– Ок.
– Так вот. Вечер был оживленным все время. Вечером он старался как можно больше сделать до темноты. Он и в темноте продолжал копать. Но копал плохо. Потому что было темно. Ночью он спал. Крепко, без сновидений.
– А он хотел сновидений?
– Скорее, хотел подсказки, диалога. Если разобраться, он и жил так, только чтобы заработать право на сон. Он был довольно жалок.
– То есть?
– Ну, представьте, как это выглядело со стороны: какой-нибудь средней руки преуспевающий коммерс презрительно посмотрел бы на грязного, вонючего наверно… Да точно, вонючего. Опустившегося. С гнилыми зубами. Плюс – самые дешевые папиросы. Бросовый табак. Однако ночью коммерс ворочается во сне и боится, что к нему придут и отнимут у него все. Или те, или другие…
– Или третьи…
– Хехс. Точно. А он, этот, спал.
– А игра стоила свеч?
