В год после смерти Пейшенс Молли сделалась более задумчивой. Она часто казалась отрешенной и рассеянной. Дважды у нее были приступы головокружения, а один раз она провела в постели три дня, прежде чем полностью поправилась. Она худела и двигалась все медленней. Когда последние из ее сыновей решили, что пришла пора им искать собственные пути в мире, она их отпустила с улыбкой, а вечером при мне тихо плакала: «Я за них рада. Это время начала для них. Но для меня это конец, причем трудный». Она стала больше времени уделять спокойным занятиям, чаще проявляла слабость, чем в прежние годы, и сделалась очень чуткой ко мне.

В следующем году она немного пришла в себя. Когда наступила весна, Молли вычистила позабытые перед тем ульи и даже поймала новый пчелиный рой. Ее повзрослевшие дети приходили и уходили, сообщали множество новостей о своих жизнях, полных забот, привозили в гости внуков. Они были рады видеть, что мать отчасти восстановила прежнюю живость и бодрость духа. К моему восторгу, к ней вернулось и желание. Это был хороший год для нас обоих. Во мне затеплилась надежда, что недуг, ставший причиной обмороков, миновал. Мы сблизились, как два дерева, посаженные чуть поодаль друг от друга, чьи ветви наконец-то соприкоснулись и переплелись. Не то чтобы дети Молли мешали нам, когда жили рядом, но она всегда в первую очередь думала о них и уделяла им время. Без стыда признаюсь, я наслаждался тем, что стал теперь центром ее мира, и старался всячески показать ей, что она всегда занимала это место в моей жизни.

Недавно Молли снова начала прибавлять в весе. Ее аппетит казался неутолимым, и, по мере того как ее живот округлялся, я ее немного поддразнивал. Но прекратил это в тот день, когда она посмотрела на меня и сказала почти печально: «Я же не могу не стареть, как ты, любовь моя. Я буду делаться старше – может, толще и медлительней. Мои девичьи годы прошли, как и детородные. Я превращаюсь в старуху, Фитц. Надеюсь лишь, что мое тело сдастся прежде моего разума. У меня нет желания задерживаться здесь, после того как я перестану помнить, кто ты или кто я».

Так что, когда она объявила мне о своей «беременности», я начал опасаться, что сбылись ее и мои самые худшие страхи. Живот Молли делался все тяжелее. Спина у нее болела, походка сделалась медленной. Ее мысли отдалились от нашей повседневной жизни, она забросила занятия, которые когда-то любила, и часто я стал замечать, как она глядит куда-то в пустоту, озадаченная и одновременно удивленная.

Когда прошло несколько недель, а она продолжала настаивать на том, что беременна, я снова попытался ее образумить. Мы легли в постель, она была в моих объятиях. Она снова заговорила о грядущем ребенке, и я решился возразить:

– Молли, как такое возможно? Ты сама мне говорила…

И с внезапной вспышкой прежнего нрава она подняла руку, закрыла мне рот.

– Я знаю, что говорила. А теперь я знаю кое-что другое. Фитц, я ношу твоего ребенка. Знаю, каким странным это должно тебе казаться, ибо я сама нахожу это более чем странным. Но я подозревала это на протяжении месяцев и молчала, не желая, чтобы ты счел меня дурочкой. Однако это правда. Я чувствовала, как ребенок шевелится внутри меня. Я выносила много детей и такое ни с чем не перепутаю. У меня будет ребенок.

– Молли… – проговорил я.

Я по-прежнему держал ее в объятиях, но спрашивал себя, со мной ли она. Мне на ум не шло ничего, что можно было бы сказать ей. Поддавшись трусости, я не стал ей возражать. Но она ощутила мои сомнения. Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, и решил, что она бросится прочь от меня.

Но потом я ощутил, как ее гнев утих. Вместо того чтобы обрушиться на меня с упреками, она лишь вздохнула, положила голову мне на плечо и сказала:

– Ты думаешь, что я сошла с ума, и, пожалуй, трудно тебя за это винить. Я годами считала себя высохшей и пустой и думала, что никогда мне уже не понести. Я изо всех сил старалась с этим смириться. Но я не такая. Это ребенок, на которого мы надеялись, наш ребенок, твой и мой, чтобы мы смогли взрастить его вдвоем. И мне безразлично, как это случилось и считаешь ли ты меня безумной в эту минуту. Потому что довольно скоро, когда дитя появится на свет, ты поймешь, что я была права. А до той поры можешь считать меня безумной или слабоумной, как пожелаешь, но я намереваюсь быть счастливой.

Молли расслабилась в моих объятиях, и в темноте я увидел, что она мне улыбается. Я попытался улыбнуться в ответ. Она нежно проговорила, устраиваясь в постели поудобнее рядом со мной:

– Ты всегда был таким упрямцем, не сомневался в том, что знаешь, что происходит на самом деле, лучше кого бы то ни было. И возможно, один-два раза так оно и оказалось. Но сейчас я говорю о женском знании, и в этом я разбираюсь лучше тебя.

Я попробовал оправдаться:

– Когда отчаянно желаешь чего-нибудь на протяжении столь долгого времени и когда приходится столкнуться лицом к лицу с тем, что тебе этого не получить, иногда…

– Иногда ты не можешь поверить, что оно наконец-то пришло к тебе. Иногда ты боишься в это поверить. Я понимаю твои колебания. – Она улыбнулась в темноте, довольная тем, что обратила мои слова против меня.

– Иногда желание недостижимого сводит людей с ума, – охрипшим голосом проговорил я, ибо чувствовал необходимость произнести ужасные слова вслух.

Она тихонько вздохнула, но при этом улыбнулась:

– Значит, от любви к тебе я должна была уже давно сойти с ума. Но этого не случилось. Так что можешь упрямиться, сколько пожелаешь. Можешь даже считать меня сумасшедшей. Но вот в чем правда. Я рожу тебе ребенка, Фитц. Еще до конца зимы в этом доме будет дитя. Так что завтра лучше бы тебе приказать слугам принести колыбель с чердака. Я хочу обставить ту комнату прежде, чем сделаюсь слишком тяжелой.

Итак, Молли осталась в моем доме и моей постели, но одновременно покинула меня, удалившись тропой, по которой я не мог пойти за ней следом.

На следующий же день она объявила о своем положении нескольким горничным. Она приказала переделать комнату Воробья в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я ей не перечил, но видел, какие у женщин были лица, когда они вышли из комнаты. Позже я увидел двух из них – они сблизили головы и цокали языками. Но, подняв глаза и увидев меня, прекратили разговор и пожелали мне хорошего дня, будто ничего и не случилось, однако взглядом встречаться со мной избегали.

Молли занималась своей иллюзией с живостью, какой я за ней давно не наблюдал. Она шила платьица и шапочки. Она надзирала за тем, как комнату Воробья вычистили сверху донизу. Камин заново вымели, заказали новые шторы на окна. Молли настояла, чтобы я Силой передал новость Неттл и попросил приехать и провести с нами темные зимние месяцы, чтобы помочь нам встретить наше дитя.

Так что Неттл приехала, хоть во время нашего магического разговора мы и согласились, что Молли обманывает себя. Наша дочь отпраздновала с нами Зимний праздник и осталась до той поры, когда снег начал оседать и проступили дороги. Ребенок не родился. Я думал, это вынудит Молли признать, что она все выдумала, но моя жена непоколебимо твердила, что всего лишь ошиблась со сроком беременности.

Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать?

– Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие.

По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов.

Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние.