– Дома ли, нет ли мужик? – спросили из-за забора.

Варвара увидела – лесничий Смышляев. Они поговорили. Варвара поплакалась, что мужик совсем отбился от хозяйства, все молчит и как бы неладно не было, ведь бес горой качает. Второй день не видно.

Найти Кирпикова помог мерин. За разговором Варвара не закрыла мерина, и тот вышел. Но на улице было еще жарче, чем в конюшне, и мерин потянулся к Дусиному погребу. Он сунулся в него мордой и услышал родной голос:

– Куд-да, мать-конташка?

Мерина заперли обратно, Варвару Кирпиков попросил удалиться, а с лесничим начал разговор.

– Послушай меня. Ты их всех поумнее, – сказал Кирпиков. – Я тут сижу не только из-за прохлады, я думаю. Вот правильно – посохло. Значит, есть наше бессилие, назвали по радио безумие солнца, и где мы с нашей наукой? Трактор сделала наука, а ведь лошадью труднее управлять, чем трактором. Лошадь надо понять, а трактор только смазывать и подвинчивать. Я конюх. Вот и читаю – заносят в Красную книгу зверей, а меня кто занесет? Ведь я вымираю. У всех на глазах.

– Эх, Александр Иваныч, и мой возраст подпер. И вроде занимался делом долговечным, а все не больше чем лет на сто. То, что сажал в парнях, после техникума, это уже поспевает. И вырубят. Сейчас посажу – снова сеча. Эти питомники у меня были с отросточков, как будто с детского сада. Сейчас горит школа, а там были бы университеты. В профессорах под топор.

– Я тебе завидую: тебе есть из-за чего переживать, – искренне сказал Кирпиков, – ты много сделал, а я? Да без меня бы обошлись. Пахать-то? Тьфу! Ради детей жить, так они ой как свободно без меня обходятся. Так мне и надо, – признался вдруг Кирпиков. – Они ведь послевоенные. А я вернулся – грудь в крестах, Россию спасал! Ну, спасал. Не я один, а сколько убитых? Наших-то во сколько раз больше погибло. Спасли. И вот били себя в грудь, вот гордились, а бабы все волокли да волокли. И детей я прокараулил, а ко внукам сунулся, да они как чужие. Во-от.

– Ты уж очень-то тоже чересчур.

– А уж чересчур не чересчур – толку не дам. Мебель эта в голову вступила – ведь она переживет березу. Значит, надо все перевести в вещи. Лен сгнил бы на корню, а, смотри, рубаху, если не побрезгуют, могут и сын, и внук носить. Надо и мне во что-то перейти.

– В любом случае станем частью природы.

– Я весь запутался, – признался Кирпиков, – и, кажется, то ли рехнусь, то ли пойму. Как башкой о забор. И не прошибешь, и щели нет. Вот меня бы и Машка Колькина научила. Я не смеюсь. Она рассуждает – о! В ее годы я с четверть ее не знал. А что ж дальше? Она с такой скоростью дальше. И до чего дойдет?

– До чего-нибудь дойдет.

– А вот в книжке написано – запустят ракету, она с год полетает, а вернутся сюда – здесь уже сто лет прошло. А год я бы спокойно полетал.

– Нас уж не возьмут, – засмеялся лесничий.

– И чего Колька думает, шел бы туда…

– Здравствуйте!

Перед ними стояла Дуся. В руках она держала кастрюльки. Кормила Делярова, принесла пустую посуду.

– Хорошо на холодочке?

– Как не хорошо! – простодушно согласились оба.

Дуся отнесла кастрюльки домой. В другое время она погнала бы от своего погреба, только бы пыль полетела, но сегодня состоялся значительный разговор с Деляровым. Лариса ушла на работу, и они посидели вдвоем. Деляров сегодня сказал: «Я избегаю нервных потрясений, а также соцнакоплений, – он хлопнул по животу, – а она все со срыва, со срыва и все мучное и сладкое. А также пиво. Это же вредительство. А почечные лоханки? Она о них думает?» Дуся интуитивно не стала ругать Ларису. Важнее было укрепить родство душ. «Я тоже зря не расстраиваюсь. Увижу, народ толпится, сразу не бегу, сначала узнаю, может, что дают, а может, кого убили». Еще немного поговорили. «Что назавтра?» – ласково спросила Дуся. «Что хотите, я вам верю». Сговорились на разгрузочном дне. Дуся отскребала кастрюльки и думала, что все-таки забьет Ларису. И будет у нее муж. Работник. Ежемесячная пенсия. Огурцы будет к поезду носить. У мужчин лучше покупают.

Вдруг Дуся подхватилась, побежала во двор. Ну точно – дверь в погреб нараспашку. Дуся успела застать фразу лесничего: «Говоришь, позднее понимание. И то слава богу, а если вообще без понимания?»

– Да при этой жаре, – закричала Дуся, – вы у меня погреб в два счета выстудите, тьфу, вытопите! Весь холод выйдет. Некому за меня заступиться. Вы ведь не продукты, зачем вам охлаждаться, а захотите, чтоб молоко не скисло, и некуда поставить…

Уж и погреб закрыла, уже и собеседники ушли, а она все продолжала разоряться: то ли действительно была рассержена, то ли просто щекотала голосовые связки.

Говорили же Кирпиков и Смышляев вот о чем. «Мне с ними со всеми противно, не о чем говорить. К чему? Я, конечно, попробую воспитывать, ведь надо». – «Ничего не выйдет», – сказал лесничий. «Почему?» – «Если кто-то чего-то понимает, то только сам», – сказал лесничий. И добавил, что хорошо, что хотя бы позднее понимание, а то чаще всего срок дотягивают вообще без понимания. Тут как раз и вышла Дуся.

На розвертях простились. Кирпиков помочь в лесу не обещался. «Мне простительно: я этих пожаров перетушил – массу!» – «Конечно, сиди, годы не те». – «Во-от. Только и осталось сидеть да смотреть. И ты перестань скакать, иди на пенсию». – «Да если питомник нарушится, мне хоть в петлю». – «Все равно ведь вырубят». – «Для этого и растет», – отвечал лесничий.

– Заходи, – позвал он на прощанье, – я в зимогорах у Пашки Одегова.

Раньше или позже, но все понимают простую истину: надо делать добро. Лучше, конечно, понять ее раньше, а то желание делать добро появится, а сил не будет, что толку из бездельного желания. Есть оговорка: деньги. Скопившие их на обманах и спекуляциях к старости сентиментальны и легки на мелкие подачки. Купцы поступали размашистей – бухали состояние на церковь, спасались верой. Но денег у Кирпикова и в заводе не было, да и куда бы он их бухнул. Но сделать доброе дело хотелось. Он решил обойти поселок, ему будет не стыдно поучать – уж теперь-то безупречен. Побрился, бриться было легко, лицо гладкое, надел чистую рубаху и к вечеру отправился.

– Жених! – приветствовал его Деляров.

К нему первому зашел Кирпиков. Держался Деляров надменно, как восточный мужчина. Да, что ни говори, как ни воспевай облагораживающую силу любви, есть у нее и другая сторона. Вот пример – Делярова полюбили. По всем правилам он должен стремиться стать достойным любви, а он? Опустился, стал хуже ленивого кота, в голосе зазвучала руководящая нотка. Даже не встал с лежанки.

– Что ж это, дорогуша, твоя картошечка не растет? На объективные причины спишем? А питаться будем твоими оправданиями? Хе-хе. Если бы мои женщины не поливали…

– Хе-хе, – ответил Кирпиков.

– Бутылочку допить пришел? – продолжал Деляров.

– Подавись, – ответил Кирпиков и, легко вспоминая, как его честила Варвара, отделал Делярова как по печатному. – Запейся ты этой заразой, захлебнись и пропади с ней вместе пропадом. Ты где был в войну?

И Деляров встал и поправил подтяжки.

– Этого питья знаешь сколько в моей жизни было? – сказал Кирпиков. – Было его хоть пей, хоть лей, хоть окачивайся. Подзывают – стакан в зубы. И я радовался. И что? И дошел, что засыпал и просыпаться не хотелось. Теперь ты горюешь, что меня за стакан не унизишь, а хотелось бы, а? Но я по твоему носу вижу, что ты всю жизнь пил. Но кончик вылез. И ты скажи – пил? Тайком.

– Пил, – сознался Деляров.

– Чем еще занимался? Стучал? Закладывал? – Сердце Кирпикова зачастило, и он стал глубоко дышать и, как уже приучился за эту весну, тереть левый бок левой рукой. Нет, не годился он в обличители.

Когда Деляров остался один, ему показалось, что о нем что-то знают и что Кирпиков приходил намекнуть. Но о чем? Он стал вспоминать свою жизнь. Был он в этой жизни исполнителем чужой воли, а если делал подлость, то разрешенную, подлость эта прощалась, а прощение он всегда отрабатывал усердием. Не за что, не за что ему бояться.