К вечеру к Бабину снова пришел доктор. Он вошел, высокий и худой, в белом халате под широким пальто, с отвисшими белокурыми усами на худом сжатом лице. По комнате разлился резкий больничный запах. Обложившись белыми столбиками бинтов, блестящими инструментами и склянками, доктор долго мял и исследовал захлороформированное тело.

— Доктор, он выживет?

Жарков сменил свою закоптелую прозодежду на обыкновенный костюм и чисто отмыл лицо и загорелые руки. Его серые глаза под светлыми безволосыми бровями вопросительно смотрели на угрюмого доктора, закончившего последнюю перевязку и быстро собирающего свои инструменты. Доктор натянул пальто и подошел к двери.

— Товарищ, у него смята грудная клетка и переломлены обе ноги… Может быть, при известном уходе… Трудно решить. Положение опасное. Продолжайте поступать так, как я предписал…

Жарков остался один у постели бесчувственного товарища.

Он тихо присел на край стула и облокотился на стол. За окном серела дорога и желтел склон неглубокого глинистого оврага. За оврагом были видны широкие здания надшахтных построек, вышка подъемной клети, сортировочное отделение, дом рудничного начальства и конторских служащих. Над зданием ширилось черное облако тяжелого фабричного дыма. Дальше, за деревьями, выступала плоская крыша дома английской делегации. Делегации, которая хочет сделаться владельцем всех этих шахт и построек!

Легкий шорох сзади вывел его из задумчивости. Вся комната была наполнена рыжим туманом быстро густеющих сумерек. Жарков повернул штепсель, и сумрак резко метнулся в стороны, разорванный блеском шестидесятисвечной лампы.

Бабин очнулся. Он почти сбросил себя стеганое яркое одеяло и приподнялся на локтях. Его желтое, длинное лицо с горящими глазами, полузакрытыми свежим бинтом, было обращено к окну. Жаркова удивил тихий, почти спокойный голос, которым заговорил больной.

— Она не пришла?

Жарков отрицательно покачал головой.

— Жарков, я умираю. Кончено. Уголь слопал меня. Нет, не говори ничего. Время не ждет. Я должен рассказать. Я изменник. Меня прельстили золотом, деньгами… Много денег. Черное золото в обмен на деньги. Теперь все равно. Она поймет. Слушай!

— Ваня, успокойся. Ляг! — Жарков, думая, что больной продолжает бредить, пытался снова уложить его. Бабин резко освободился, его лицо передернулось от острой боли. Он снова заговорил хриплым, надорванным голосом:

— Жарков, я не брежу. Ты запомни, что я тебе скажу и передай им… План у нее, у Маши… Условие тоже. Она отдаст, она не виновата. Помните, она не виновата… Садись же, Жарков!

Холодные пальцы лежащего цепко сжали руку присевшего на край кровати. Ярко-белый свет обливал две придвинувшиеся друг к другу фигуры. А на оба окна комнаты навалился снаружи безглазый серый мрак, как бы стараясь припасть еще ближе — подслушать последнюю тайну умирающего человека.

— Ты еще колодой шахтер, Жарков, любитель, можно сказать. А я ведь здесь двадцать лет трублю. Пятнадцатилетним парнем начал. Можно было устать. Ты это запомни, если меня там в чем обвинять будут…

То, о чем я говорю, было лет шесть тому назад. Смекаешь? Белых только что отбросили. Шахты наши. Нагнали рабочих. Тут и я был как раз. Разруха, голод, 100 % выработки. Ты то, конечно, помнишь это время.

Нужно тебе сказать, что хоть мы и получили обратно уголь, но в таком виде, что лучше бы и не получать. Подъемные клети взорваны, шахты залиты, инструментов нет.

Да это все еще ничего было. А вот, когда взрывчатый газ в шахтах появился, совсем плохо дело стало.

С того и качалось. Предохранительные насосы не работают, вентиляция скверная. Знаешь, говорят, что на людях и смерть красна. Но в темноте, под землей… Однако, решили работать. Срочное задание, — авось, как-нибудь выполним!

Ладно. Работали день, два. Полсотни нас было. Руководитель — спец один, инженер Мирцев. Только видим, на третий день уж очень голубоваты стали наши лампы. Мирцев в это время еще не вышел на работы.

Помню я, очень нам тогда не понравился этот голубоватый свет. Ты знаешь — пока лампа светится красно-желтым небольшим пламенем — все хорошо, работай, сколько влезет. Начнет вытягиваться, да голубеть — дело плохо, значит, газа много в воздухе. Решили меня к инженеру за советом направить. Работали мы тогда в самой нижней галерее. Поднимались по запасной лестнице, — подъемная клеть не работала. Лестница темная, скользкая, винтом идет. Лампа дрожит, мигает, путается в руках. Только что подхожу к верхнему пробному коридору, окликают меня. Смотрю, — в глубине Мирцев стоит. В руках тоже лампочка, — странный такой, возбужденный. «В чем дело, — говорит, — товарищ?» Я шагнул к нему в коридор.

Тут-то и случилось самое несчастье. Все-таки газа было, наверное, даже больше, чем мы думали… Взрыв был такой, такой взрыв! Как будто вся земля обрушилась! Меня вроде как целой горой по спине ударило. Потом оказалось, — просто ветром отшвырнуло на несколько шагов.

Очнулся в темноте. Мокрый весь, руки ломит, тихо. Была не была — чиркнул спичку. Черная пещера, со всех сторон стены. Рядом кто-то с земли приподнимается. Мирцев!

Ты, может быть, слышал рассказ о смерти 45 шахтеров? Взрывом их убило. А у самого выхода нашли 46-го живого. Рядом со мной и инженер лежал, мертвый. Через шесть дней ведь нас откопали. А теперь слушай самое главное.

Видишь ли, когда инженер окликнул меня, он, конечно, не хотел ничего рассказывать. Это уже потом, когда мы рядом умирали, я все узнал — то, о чем я должен рассказать. Мирцев…

Сухой треск выстрела, покрывший звон разбитого стекла, заставил Жаркова разом вскочить на ноги. Он увидел худую, бледную руку с коротким, блестящим дулом в кулаке, исчезающую в лучистой черной звезде разбитого оконного стекла. Послышался быстрый шорох ног убегающего человека. Жарков распахнул окно. В свете дальнего фонаря мелькнула серая, высокая тень стрелявшего. Жарков обернулся.

Человек на постели лежал в свободной позе отдыхающего, откинувшись забинтованной головой на широкую подушку. Когда Жарков подошел ближе, он увидел ярко-красное пятно, медленно расплывающееся на белом полотне ночной рубашки. Человек в постели был мертв.

И сам Жарков, и сбежавшиеся на выстрел соседи, и прибывшая несколькими минутами позже милиция не слишком много помогли расследованию таинственного убийства. После рассказа Жаркова решили одно: кто-то хотел заставить Бабина замолчать на самом интересном месте его рассказа. Но, с другой стороны, кому было интересно следить за бедным умирающим шахтером? Под окном нашли следы двух огромных и, очевидно, сильно потрепанных сапог. Следы эти шли по сырой дороге и исчезали в густой тропе, по направлению к лесу. Может быть, кто-нибудь из прежних врагов убитого? Все знали, что многие завидовали Бабину за его слишком близкое знакомство со смазливой лавочницей, жившей за околицей Черного поселка. У убитого часто бывали бурные столкновения со многими менее удачливыми ухаживателями Маши. Но перебранка и драка одно, а убийство, особенно убийство умирающего, это — совершенно другое. Было невероятно, чтобы кто-нибудь из ребят решился на такое никчемное кровавое дело.

Но еще невероятнее было то, что упорно утверждал взволнованный и необыкновенно разговорчивый в эту ночь Жарков.

У Жаркова, убежденного члена РКП, был какой-то болезненный нюх на всякого рода преступления. Уже во время гражданской войны этот нюх помог ему совершенно случайно распутать одно темное и необыкновенное дело организации эстонских шпионов. Его работа шахтера не притупила в нем этого нюха. Он даже ошибочно предполагал во всех таинственных событиях руку, враждебную Советской власти. У умершего была какая-то тайна. Здесь был замешан спец-интеллигент. Какая тайна? Кто мог хотеть, чтобы эта тайна осталась невыговоренной? Что бормотал умирающий о золоте и о богатой жизни? Нужно расследовать это дело! На все предположения товарищей, что больной просто бредил, Жарков отвечал упрямым покачиванием головы.