Когда Тэмми закрыла дверь в комнату Эммета, я был переполнен убеждением, что тостер Эммета сломался по моей вине, что я не помог ему, а следовало хотя бы утешить его или все вышеперечисленное вместе. Я чувствовал себя глупым и никчемным, и облако, постоянно висящее над моей головой, стало окутывать меня, пока я не начал практически задыхаться. Мне не хотелось идти в свою комнату. Не хотелось ждать Тэмми. Не хотелось ничего ломать. Мне хотелось забиться куда-нибудь поглубже в темноту и ждать смерти. Я этого не сделал и не пытался себя убить, но я начал плакать. Чтобы начать плакать, мне не требуется много времени, но я знал, что плакать — это плохо, и от понимания того, что я снова это делаю, мое лицо стало гореть. Стыд превратился в страх, страх перешел в панику. Я знал, что сейчас могу попасть под купол и почувствовать себя пойманным в ловушку, как это было раньше, когда мы ходили по магазинам, но мне не хотелось чувствовать это в первый же день после переезда в новую квартиру. Однако я не мог выбирать, во что мне удариться — в панику или в отчаяние. Я хотел избавиться от этого состояния, но не знал, как вырваться.

Бессознательно я выбежал из квартиры.

На мне не было обуви, что я заметил, когда вышел на улицу и оцарапал свои ступни о гравий. Солнце больно обожгло мои глаза, а звук проезжавшего по улице автобуса походил на рев динозавра. Мою грудь сдавило, а голова закружилась. Я не мог нормально видеть из-за слез и солнечных пятен перед глазами. Не мог бежать без обуви, потому что каждый камень под ногами казался ножом, проникавшим в кожу. Я не мог вернуться обратно, потому что был слишком подавлен. Рыдая, я пересек стоянку и лег, свернувшись калачиком под высоким деревом на старой деревянной детской площадке.

Это было хорошее место. Дерн под деревом был выкопан почти до основания, и создавалось впечатление, будто дерево выросло здесь с единственной целью — чтобы прятать человеческие тела в своем стволе. Я не слышал уличного движения, здесь меня обдувал легкий ветерок, и я мог наблюдать за игровой площадкой, печалясь из-за отсутствия на ней детей, но в тоже время пребывая в состоянии спокойной меланхолии. Это была огромная громадина с полностью оборудованной спортивной площадкой, башенками, качающимися мостами и тоннелями из старых шин. Если бы я был меньше, то мог бы полностью скрыться в этих тоннелях, я бы попробовал это сделать и сейчас, если бы не был таким уставшим.

Меня не удивило, что Тэмми меня нашла. Я слышал, как она подошла, слышал ее тяжелые шаги по гравию и почувствовал запах ее духов, когда она присела рядом и тихонько положила свою руку мне на плечо.

— Эй, тигр. Не хочешь рассказать, что случилось?

Нет. Я закрываю глаза и зарываюсь поглубже в ствол дерева. Они отправят меня обратно в больницу или в «Икарус». Я был ходячей катастрофой и не смог прожить один в квартире даже сутки.

Своей сильной рукой Тэмми стала гладить меня, и это прикосновение действовало на меня успокаивающе.

— Милый, все хорошо. Все в порядке. Нет никаких проблем. Никто не сердится. Я думаю, сейчас все перенервничали, все-таки сегодня первый день, — она издала милое воркование и пробежала пальцами по моим волосам, как будто я был ее ребенком. — Ох, сладкий. Ты разбиваешь мне сердце, понимаешь?

— Прости, — промямлил я сквозь рыдания, а потом зарыдал еще сильнее.

Она замолчала, а потом снова начала меня успокаивать, и вдруг рядом послышались шаги, в которых я узнал походку Эммета.

— Почему Джереми плачет?

Я пытался спрятаться от него, потому что мне было слишком стыдно, но я всего лишь уставился на плотно растущие корни дерева.

Тэмми ответила за меня:

— Я не знаю, милый, но все будет хорошо. Все будет хорошо, — сказала она, продолжая гладить меня по спине. — Джереми, может, сейчас самое время принять «Ативан»? Ты сильно перенервничал, и совершенно нормально попросить, чтобы тебе помогли успокоиться.

Она была права. Мне действительно было нужно принять лекарство. Колеса стыда и позора сокрушали меня, как колеса бесконечного поезда.

— Простите.

— Почему ты извиняешься? Ты не сделал ничего плохого.

Это говорил уже Эммет, тоже присевший возле меня. Он не прикасался ко мне, но я мог чувствовать его присутствие. Оно помогало мне, но делало меня грустным, как будто Эммет всегда находился вне пределов моей досягаемости.

— Я думаю, всем нам нужно сделать перерыв, — произнесла Тэмми. — А потом мы попробуем поговорить снова. Джереми, давай мы отведем тебя в безопасное место, где ты сможешь успокоиться. Эммет, ты можешь…

— Я хочу остаться с Джереми.

Я посмотрел на него мутным взглядом. Почему он всегда разделяет это со мной?

— Я сожалею о тосте.

Эммет нахмурился.

— Но это не ты его сжег.

— Мне жаль, что он сгорел. Мне жаль, что это так тебя расстроило.

Тогда я понял, почему мне было так комфортно с Эмметом. Когда мои эмоции были неправильны, он смотрел на меня с более явным испугом, чем кто-либо еще, но в его взгляде никогда не было настороженности или молчаливого осуждения, он просто говорил, что со мной что-то не так.

Он посмотрел на меня, как на какое-то противоречие, как на головоломку, которую он еще не решил.

— Ты расстроился потому, что расстроился я?

Это прозвучало так, будто я злился на него.

— Я плохо себя чувствую, когда люди расстроены. Я чувствую то же, что и они. Прости. Я не могу это исправить.

Эммет уставился на меня или, вернее, на что-то рядом со мной, над моей головой, а потом дотронулся пальцами до моего лица.

— Ты не должен это исправлять, но тебе нельзя убегать.

Тени в моей голове стали рассеиваться.

— Хорошо.

Он убрал руку от моего лица, но сел рядом со мной.

— Прости, что я разозлился из-за тостера. Я хотел, чтобы в первый день моей независимости все прошло хорошо. Мне не хотелось, чтобы ты так отреагировал на мой гнев.

Я кивнул, чувствуя себя все лучше и лучше, хотя по-прежнему ощущал тяжесть и легкую нервозность.

— Вы, оба, — голос Тэмми был красив, как песня, а каждое произнесенное ею слово было подобно ноте. — Я хочу обнять вас. Но думаю, что вместо этого мы лучше пойдем обратно. Я приготовлю вам завтрак, дам Джереми выпить его «Ативан», и мы поболтаем, чтобы познакомиться поближе. Могу сказать, что мы трое станем хорошими друзьями.

Месяц назад я бы подумал, что ее слова были притворной речью из разряда словесного мусора социальных работников, уготованных для детишек, но прямо тогда я чувствовал себя беспомощнее младенца и вообще не возражал против ее успокаивающего тона. На самом деле Тэмми казалась мне спасательным кругом, который я искал всю свою жизнь.

Первая неделя в «Рузвельте» больше походила на американские горки, но каждый раз, когда доктор Норт спрашивал, как у меня дела, я отвечал ему, что дела у меня идут хорошо, и не врал. Жить самостоятельно, даже зная, что внизу живут Тэмми и Салли, было страшно, но все равно мне было хорошо. Жить в отдельной квартире было то же самое, что находиться все время в моей комнате, где меня не терроризирует мать, но только здесь было больше места, и рядом находился холодильник. И Эммет.

Эммету было намного сложнее приспособиться к самостоятельной жизни. Хотя я ценил его собранность, когда только встретил его, в первую неделю жизни в «Рузвельте» я узнал, что значит жить в одном пространстве с нервным Эмметом. У него было множество странных правил, как должны располагаться кружки в шкафу, что и на какой полке должно стоять в холодильнике, куда я должен был убирать свою обувь. Я даже не могу вспомнить все, что заставило меня паниковать. Но мы не успели раскиснуть, потому что Тэмми помогла нам прежде, чем мы понимали, что терпим крах.

— Эммет, — начала она на одной из наших утренних встреч, — нам нужно поговорить о том, как много правил ты устанавливаешь для Джереми в вашей квартире.

Она сказала об этом так, будто бы я жаловался ей, и я испугался.