Наш первый атомный реактор — первый в Европе — был запущен «в шесть часов вечера после войны» — 25 декабря 1946 года. Прошло три года с этого дня — и изумленный мир услышал о том, что для советских ученых секрета атомного оружия тоже не существует.

Сообщение об этом произвело эффект потрясающий. В 1945 году правительство США собрало своих крупнейших атомщиков с единственной целью — выслушать их мнение о том, когда СССР сможет сделать атомную бомбу. Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, Э. Лоуренс и их коллеги уверили, нисколько не сомневаясь в своем ясновидении: не раньше чем через 10 лет. Центральное разведуправление Штатов дало другой прогноз: атомное оружие Советский Союз сможет создать через 15–20 лет. Но еще в сентябре 1949 года президент США Трумэн вынужден был произнести: «У нас есть доказательства, что недавно в СССР произведен атомный взрыв».

У президента действительно были весьма веские доказательства для столь категоричного заявления: американские летчики взяли на большой высоте пробы воздуха и первый же радиохимический анализ дал четкую и ясную картину, в которой не было места двусмысленности: в воздухе содержались осколки ядер плутония. Советы испытали свою первую бомбу. В Советском Союзе воздвигнут атомный щит.

Прогнозы американских ученых, предсказания специалистов из разведуправления — все пошло прахом! Потому что есть такие вещи, которые не поддаются прогнозам. Это то, что создается волей, талантом, то, во имя чего тратятся бессонные ночи, проведенные в лабораториях, то, что заставляет людей забыть обо всем, кроме работы, и вот ведь странное дело — чувствовать себя от этого только счастливыми!

Все эти годы Курчатов работал, не зная отдыха. В сорок девятом году ему кто-то напомнил, что последний раз в отпуске он был еще до войны. Он не мог жить иначе, потому что считал: время для отдыха еще не пришло. И он понимал: он сам — это живой пример для всех, кто работал с ним рядом. Вот почему он не задумываясь первым вошел в радиоактивную зону реактора, когда увидел, что рабочие, хотя им и сказали, что они защищены, еще колебались войти. Вот почему он не мог позволить себе отдыхать, Он имел моральное право быть столь же требовательным и к другим.

А здоровье его неисчерпаемым не было. Один инсульт, потом второй… И ведь никогда раньше сердце его не подводило…

Небольшой домик, где жил Курчатов, находился прямо на территории института, но врачи запретили и думать о деле. Он убеждал, доказывал, что не может быть рядом и ничего не знать о том, что делается в лабораториях. Уверял, что нет для него лучше лекарства, чем добрые вести из института, и добился-таки, чтобы хоть к телефону его допустили.

Потом он, кажется, выправился — снова с жаром работал и отдыхал в любимом Крыму — часто купался, любил заплыть подальше от берега. Наверное, вспомнил тогда, как двое мальчишек давным-давно сидели у этого лазурного моря, мечтая о чем-то несбыточном. И наверное, вспомнив, улыбнулся своей тихой улыбкой: жизнь оказалась сложней, интересней.

Однажды темным январским утром собрался ехать в Барвиху, где лежал в больнице его старый товарищ. Жена встала в девять, а его уже не было. Она не знала, что больше его не увидит живым.

Он долго не возвращался, потом стук в дверь, на пороге — лечащий врач. Марина Дмитриевна, едва взглянув на врача, сразу поняла: с ним что-то случилось. В больнице ей сказали, что его больше нет…

Он умер мгновенно, почти на ходу, едва опустившись на запорошенную снегом скамейку в прозрачном больничном саду.

Но все, что он сделал, осталось.

Сделал он поразительно много, хотя прожил, в общем-то, не длинную жизнь. Что такое пятьдесят семь лет… Ему бы еще лет десять… Нет, двадцать. Нет, ему все равно было бы мало.

Он не открыл разве что нового элемента. Это сделали его ученики и друзья — те, кто шел вместе с ним. Они назвали сто четвертый элемент его именем. Теперь курчатовий навсегда занял свое место в таблице.

Это память о человеке, который очень много сделал для физики.

Это памятник Физику.