— Как давно ты трахаешь Лору Уилки?
Кеннет смотрел на нее невинным взглядом.
— Кого? — спросил он.
— Лору Уилки.
— Кто такая Лора Уилки?
— Понятно. Ты хочешь сказать, что не знаешь, о ком я говорю. Эта маленькая красотка в черном без бретелек, с которой предположительно гуляет Чарли Дакворт.
— Ее? Ты думаешь, я трахаю ее?
— Она работает в «Троп и Крават», не так ли?
— Не в моем отделе.
— Как ты мог притворяться, что не знаешь ее имени?
— Я не трахаю эту Лору Уилки.
— Кеннет, ты в самом деле так неумело лжешь, что я даже не могу понять, как ты можешь хоть что-то зарабатывать на Уолл-стрит. Я чувствую ее запах повсюду на тебе!
— О боже! Я ведь танцевал. Вспотел.
— Это не пот, ты, урод. Это рыба с тмином.
— Что?
— То, что у нее между ног, болван. Ты весь этим пропах.
— Ну, пожалуйста… Может, поговорим об этом утром?
— Нет. Утром тебя здесь не будет.
— Ха! — слегка фыркнул Кеннет и снова закрыл глаза, будто бросая ей вызов.
Мэгги встала на колени, сложила обе руки вместе, сцепив пальцы, как для молитвы, подняла и ударила изо всех сил вниз в солнечное сплетение Кеннету. Его тело странным образом катапультировало с кровати, как на пружине, будто его запустили, словно ракету. Потом он быстро катался по ковру, издавая странные визжащие звуки, совсем как те забиваемые перед продажей свиньи, которых они видели на бойне на севере Испании много лет назад. Но затем он прекратил визжать и начал задыхаться, и она поняла, что удар нарушил его дыхание. Еще несколько мгновений, и он просто тяжело задышал и закашлялся. Между вздохами ему даже удалось произнести:
— Ты, сука! — И она поняла, что он в полном порядке.
В промежутке она сняла каминную кочергу с бронзовой стойки.
— Я видела, как ты выходил из туалетной комнаты десятью секундами позже Лоры Уилки. Ты глупый обманщик, сукин сын, — прорычала Мэгги. — Вон, — потребовала она. — Вон из дому!
Когда выяснилось, что Кеннету трудно подняться, она ударила его кочергой по ягодицам. Кеннет встал в позу гориллы, как бы угрожая нанести ответный удар. Он добавила ему еще, на этот раз по голеням.
— Ты что, взбесилась, сука?!
— Вон! Вон из моего дома!
— Это и мой дом.
— Больше нет, — рявкнула Мэгги. — Ты променял его на пять минут стояка в туалете.
Она снова замахнулась кочергой. На этот раз Кеннет ринулся к каминной стойке и схватил совок с бронзовой ручкой.
— Вперед, Мэгс, — сказал он, дразня ее, как один из героев в сцене драки в «Вестсайдской истории». — Ну, давай, ударь меня еще раз.
— Кретин. — Она быстро проползла по огромной кровати, взяла трубку телефона и набрала девять один один. — Алло, — произнесла она приятным голосом. — Это Мэгги Дарлинг восемнадцать ноль три Кеттл-хилл-роуд в Уэст-Рамфорде. Мой муж собирается избить меня каминным инструментом. Приезжайте, пожалуйста. Спасибо. — Она положила трубку. — Они будут здесь через семь минут, — сказала она с улыбкой.
— О, это было просто замечательно, Мэгги. Такой рекламы тебе только и не хватало. Я уверен, что…
— Натягивай штаны и собирай чемодан, дружок.
Кеннет с отвращением отбросил бронзовый совок в угол. Он ударился о тренажер «Стэйрмастер» и отскочил. Не успел Кеннет надеть свои мокасины от Гуччи, как две машины полиции штата Коннектикут стояли у подъезда. Их сирены были выключены, а вращающиеся мигалки превратили зимний пейзаж в леденящую душу синюю галлюцинацию. Мэгги сбежала вниз по лестнице, накинув халат из красной шотландки, и впустила в дом двух полицейских. Кеннет показался почти сразу же, робко неся в руках отделанную кожей парусиновую сумку. Он прошел мимо полицейских прямо в переднюю дверь, которую они забыли закрыть за собой.
— Минуточку, сэр, — обратился к нему один из полицейских. Кеннет обернулся.
— На самом деле он не ударил меня, — сказала Мэгги. — Он только угрожал.
— Ха! — вскрикнул Кеннет.
— Ну, формально совсем не обязательно ударить кого-то фактически, чтобы это считалось нападением, мадам, — сказал первый полицейский. — Вы хотите возбудить дело?
— Ох, конечно нет, — ответила Мэгги. — Просто уберите его отсюда.
— Хм, сэр, ваша жена просит вас покинуть помещение.
— Неужели? А что, вы думаете, я делаю здесь, стоя на снегу в два часа ночи с дорожной сумкой в руке?
— Я не знаю, сэр, — ответил полицейский, очевидно не поняв сарказма. — Но мы побудем здесь, пока вы не уедете, если не возражаете.
— Что, если я не возражаю?
— Мы говорим это только из вежливости, сэр. Если вы сейчас же отсюда не уберетесь, то мы вынуждены будем вас арестовать, доставить в участок и все такое. Вам, думаю, это не понравится. Адвокаты не любят, когда даже состоятельные люди, вроде вас, звонят им поздно ночью, особенно в ночь на Рождество. Я бы на вашем месте уже поторапливался.
— Желаю тебе миленького Рождества, Мэгги, — сказал Кеннет, и, мотая головой, как абсолютно сбитый с толку, он направился в гараж, где стоял его «БМВ» во всем его тевтонском великолепии. Вскоре его красные и оранжевые задние фонари исчезли за воротами. Мэгги приготовила полицейским кофе и отрезала по большому куску шоколадного bûche de Noël. Конечно, она делала это, чтобы задержать их на случай, если Кеннет вернется. Но он не вернулся. Мэгги понимала, что больше им не жить под этой крышей вдвоем. И когда наконец около трех утра полицейские уехали, Мэгги с трудом поднялась назад в спальню и там расплакалась.
Часть вторая
ОДНА, ПОЧТИ
1
Отвратительный свет
Рождественское утро началось для Мэгги в восемь пятнадцать, когда она проснулась с таким чувством, будто ее личность полностью изменилась, словно произошла некая биологическая метаморфоза. Она была не из тех, кто отходит от сна, как аквалангист, медленно кругами поднимающийся к поверхности из водных глубин. Она приходила в сознание моментально, как будто выходя из темного зрительного зала на дневной свет. Щурясь от лучей яркого рождественского солнца, отражавшихся от недавно выпавшего снега на потолок ее спальни, она обнаружила, что место рядом с ней в кровати не занято, и сразу, словно серия моментальных снимков, в мозгу всплыли события прошедшего вечера: Кеннет шлепает по заду Лору Уилки; Лора Уилки выскакивает из туалетной комнаты, а следом за ней — Кеннет; Кеннет скорчился от боли на ковре в спальне; Кеннет стоит на снегу с дорожной сумкой в руках, и, наконец, чашка успокаивающего ромашкового чая, которую она выпивает, наблюдая, как полицейские доедают торт. Вне воспоминаний остались только слезы, пролитые из-за всего этого, но также не помнится и зубная боль на следующее утро после визита к стоматологу, хотя сам факт визита к врачу прекрасно помнится.
Несмотря на свою обычную защищенность от капканов, которые расставляют эмоции, в это утро Мэгги чувствовала себя необычайно хрупкой, как будто она была нанкинской вазой, готовой разбиться от малейшего прикосновения. Было что-то трагичное в этом пятне яркого света на потолке, что-то, что вызвало в ее памяти ощущение болезни и потери, испытанное в детстве. Она вспомнила себя, болеющую ветрянкой в 1959 году, в бреду от жара, с саднящим горлом; вспомнила, как ее отец, Фрэнк, по-мадьярски скуластый, с копной пшеничных волос, склоняется над ней с книжкой и замороженным соком. (Это Фрэнк заботился обо всех больных дома, а не ее мать, Айрин, которая терпеть не могла, когда дети болеют. Иногда дело доходило до того, что она обвиняла детей в симуляции до тех пор, пока их не начинало тошнить или они не покрывались сыпью. После чего мать из брезгливости боялась подходить к ним.) Пятно солнечного света вводило пылающую от температуры маленькую Мэгги в заблуждение. Она постоянно просила Фрэнка «переключить канал». За тридцать семь лет, прошедших с тех пор, самой тяжелой болезнью, от которой она страдала, было похмелье. Рождение Хупера было баловством в сравнении с тем, что приходится терпеть большинству женщин. Роды прошли точно в тот день, когда и полагалось. Она родила в десять утра, после семидесяти минут родовых усилий, и сразу же вернулась в их первый дом — просторную квартиру в здании из бурого песчаника на тихой улице в Челси, в которой через тридцать шесть часов после родов уже пекла для гостей генуэзский бисквит, чем удивила друзей, знакомых и родню.
