Демьян Федорович деловито цапнул с могильной плиты рюмку водки. Данилюк аж выпучил на это глаза – привык уже, что призраки не могут ни до чего дотрагиваться.

Но Хозяин Кладбища был не призраком. Он преспокойно выжрал водку и закусил конфетками. Было откровенно жутко смотреть, как их перемалывают зубы голого черепа.

– Вообще-то это мне поставили, – слабо запротестовал Данилюк.

– Нет, паренек, шалишь, – хмыкнул Демьян Федорович. – Это мне поштавили. Как Хожяину Кладбища, подношение. Чтоб я, жначит, жа могилой твоей приглядывал, да коштей твоих не ворошил.

– Да ничего подобного! – возмутился Данилюк. – Это покойному!

– Жабыли люди ижначальный-то шмышл подношений. Ты вообще думаешь, кто вшу эту водку выпивает?

– Я думал, бомжи.

– Иногда и они, конечно. Мне-то одному много не надо. Но вообще-то это мое. По жакону. По традициям.

Данилюк смолчал. Честно говоря, он понятия не имел, в чем смысл этой традиции – оставлять покойному водку и конфеты, – но был уверен, что это все-таки предназначено ему. А не какому-то кладбищенскому упырю.

Даже обидно слегка.

– Да ты не рашштраивайша, тебе там тоже ошталошь, – махнул рукой Демьян Федорович.

– Что осталось-то? – буркнул Данилюк. – Ты все выпил.

– А дух? Дух-то водки тебе ошталша. Бери да пей.

Данилюк посмотрел на плиту и с удивлением обнаружил на ней все ту же рюмку водки. Только теперь не туманную и расплывчатую, а четкую, ясную. Он недоверчиво взялся за ножку… поднял… опрокинул в рот.

У духа водки был вкус водки.

Точно так же Данилюк съел и призрачные конфеты. «Барбарис», его любимые.

– Ну вот, видал? – насмешливо хмыкнул Хозяин Кладбища. – Ему поштавили, ему поштавили… Шпашибо бы шкажал. Ешли б я это не шъел и не выпил, ты бы ничего и не получил.

Данилюк слушал с большим интересом. Ему открывались новые горизонты. Конечно, поесть и выпить – не самое главное в жизни, но все же приятно, что призраку это доступно. А то с одной только жвачкой было бы как-то скучно.

Опьянеть, правда, он с выпитой водки не опьянел… но ее было-то всего пятьдесят грамм. С такой дозы и живой Данилюк не окосел бы, хотя всегда был малопьющим. Он иногда шутил, что пьет только на свадьбах и похоронах… сейчас шутка уже не казалась смешной.

Тут к могиле подошли еще двое. На сей раз не духи – Данилюк видел их затуманенными. И это его сильно удивило, поскольку выглядели новички… жутко.

Реально жутко. Один толстый как бочка, а кожа содрана, похож на картинку из анатомического атласа. А второй… второй вообще ходячий скелет.

– Чего таращишьщя, паренек? – насмешливо глянул Хозяин Кладбища. – Пришлужники это мои, Никишка ш Ираклием.

– А… а они что, живые? – изумленно спросил Данилюк.

– Ага, как же. Мертвые они.

– Зомби?..

– Жомби, жомби… напридумывали шловечек… Упыри они. Их ждешь в одном мештечке прикопали… давно, когда тут еще кладбища-то даже не было… А мештечко ошобое, жаколдованное… Ну вот они и выкопалиш… шпуштя время. Да ты их не бойщя, не бойщя, прижраку-то они жла жделать не шмогут… У тебя ж теперь ни мяша, ни потрохов, ни кровищи… – осклабился Демьян Федорович.

– А живому, значит, могут? – напрягся Данилюк.

Ему стало не по себе при мысли, что, пока его родные и близкие стояли у могилы, где-то на этом кладбище бродили два упыря. Самых настоящих жутких упыря, которых хоть сейчас в фильм ужасов.

– Живому могут, конечно. Как же беж этого.

– Да ты не волнуйся, Демьян Федорыч им не дозволяет, – заверил Данилюка Прокоп. – Никишка с Ираклием упыри мирные, тихие. На моей памяти никого еще не растерзали.

Данилюка это слабо утешило, но сделать он с этим явно ничего не мог. Не в полицию же заявлять.

Два упыря-прислужника явились не с пустыми руками. Собрали с могил другие подношения – еще шесть рюмок водки, два куска черного хлеба, шоколадную конфету, печенье и вареное яйцо.

Прятаться они, похоже, не прятались, хотя солнце стояло высоко. То ли обычные живые люди их тоже не видели, то ли они умело избегали редких кладбищенских посетителей.

Конечно, нормального обеда из собранных по могилам крох не получилось. Но никому из присутствующих по-настоящему есть не требовалось, так что голодным никто не остался.

Трапеза сопровождалась беседой. Никишка и Ираклий говорить, похоже, не умели вовсе, а вот Демьян Федорович и Прокоп чесали языками вовсю. Данилюк, с интересом опорожнявший призрачные рюмки, больше слушал – но очень внимательно. Иногда задавал наводящие вопросы.

– А домовых вообще как… много? – спросил он Прокопа.

– Хватает, – степенно ответил тот. – Хотя сейчас уж не так много, как в былые времена. Я вот, к примеру, высотник – целое многоэтажное здание у меня под началом.

– Ого.

– А ты думал! – гордо подбоченился домовой. – Народ все хороший, добрый. А вообще я из господаров…

– Это что такое?

– Народец мой так называется, племя. Нас, домовых-то, много разных. Я на своем веку-то всяких повидал. Земниксов видал, кагырканов, бравунов, лютенов. Заскувараса однажды встречал японческого. Но сам из господаров. Хотя нас немного уж осталось – сейчас если кто домовым становится, так все новыми… не знаю уж, как их и прозвать… да и нечасто уж становятся-то сейчас… Я-то сам с шестого веку еще, к северу от Константинополя проживал…

– В смысле становятся? – перебил Данилюк. – Кто становится?

– Ну как это кто? Большаки… люди. Как вот я стал, так и другие становятся… иногда. Сейчас нечасто уж, говорю.

– То есть… подождите… Прокоп… э-э-э… Батькович, так вы что, тоже раньше были человеком? – поразился Данилюк.

– А что тебя удивляет-то? – спросил Хозяин Кладбища. – Откуда нам еще братьша-то? Духи не ражмножаютша, паренек. Мы вше когда-то были людьми… или животными. А некоторые – прошто штихийный выброш… прижрачнощти. Для этого ешть какое-то ученое шлово, но я его не помню.

Уяснив этот момент, Данилюк спросил, почему они тогда так выглядят. Остальные же призраки выглядят так же, как при жизни. Одни с предсмертными увечьями, как Тряпочкин, другие без них. Голодные духи, да, монстры те еще – ну так у них и мозги тоже набекрень, там от людей и внутри-то ничего не осталось.

– Вот то-то и оно! – поднял палец Демьян Федорович. – У наш, паренек, тут та же шамая катаващия. Это там, у живых, бытие определяет шожнание. У наш, наоборот, шожнание определяет бытие.

– Это как? – не понял Данилюк.

– Да вот именно так. Как видишь. Как ты шам о щебе думаешь, шам щебя предштавляешь – так ты и выглядишь. Обычные прижраки выглядят как люди – какими щебя помнят, такие и ещть. А мы, духи вщякие, выглядим как положено духам выглядеть. Я вот Хожяин Кладбища. Мне по должношти положено штрашилой быть – вот я и штрашила. А Прокоп – домовой. Домовые – они какие? Они мелкие. Их люди мелкими предштавляют, и шам Прокоп тоже уверен был, что домовые – они вот такие. Вот он и штал вот таким. Укороченным и ш лошадиными ушами. А водяные вот чешуей покрываются, хвошт отращивают или еще что-то там такое. А лешие корой аль мехом жвериным… ну ты понял принцип, да?

– А… ну… кажется, понимаю, – не очень уверенно кивнул Данилюк. – То есть если я себя воображу кем-нибудь другим… то тоже изменюсь?

– Прошто воображишь? – усмехнулся Демьян Федорович. – Нет, паренек, шалишь. Чтоб ижменитьша, тебе нужно начать шебя кем-нибудь другим шчитать. Вшерьеж. Шамому поверить, что ты – не Алеша Данилюк, а кто-то там еще. Вот тогда ижменишьша.

– Ага… Услышал вас… А можно еще вопрос?

– Валяй.

– Почему вы шепелявите? То есть я вижу, что у вас… языка нет, но… вы же призрак. То есть дух.

– Да та же причина, – проворчал Хозяин Кладбища. – Я не голошом говорю, а швоим о нем предштавлением. Я при жижни-то шепелявым не был. Только теперь вот вмешто башки у меня череп. Беж яжыка. И я прекрашно жнаю, что это ничего не жначит, но вще равно в глубине души щитаю, что должен шепелявить. Вот и шепелявлю.

– Так без языка же вы вообще говорить не должны. Никак.