«Он другой, чем мы, - те слова об Андо, - его чувства, желания его души неотделимы от желаний его тела…».
Другой ли?
«Он центаврианин, - слова о Диусе, кажется, Шин Афал сказанные, - для них естественно… стремление к наслаждению, к буйству чувств, к красивым вещам, красивым словам, красивым чувствам…».
Эта любовь, которой тесно переполнять оба сердца, и она разливается, заполняя собой всё тело, наполняя, словно весенние соки – все шесть его ростков, один из которых так безумно бился в его руке в тот сумасшедший вечер… Сколько этот момент преследовал его позже в снах – как этот росток обвивает его руку, обвивает его тело, змеится в его ладонях, ползёт по его груди… Особенно тогда, в том сне, когда Андо…
Он проснулся, почувствовав дрожь тела, к которому он во сне прильнул так тесно, заполз ладонями под рубашку, обхватив эти сильные, упругие, горячие ростки, прильнул губами к губам…
– Дэвид!
В темноте почти не видно глаз – одинаково шальных, но шумное, частое дыхание обжигает лица друг друга.
– Диус… Прости… Этот сон…
Широкая горячая ладонь судорожно похлопала по спине.
– Понимаю, понимаю, что сон. Чувствую… Что снилось-то, братишка? Шин Афал в откровенном наряде? Моему воображению, конечно, минбарцы в откровенном наряде не рисуются, но тебе-то вот, видимо, нарисовалось…
Вдвоём, в одном спальнике, так тесно и жарко, словно в материнской утробе. Напряжение обоих тел, прошибаемое единой дрожью…
– Диус, я… Я… Всё хорошо, я как-то должен взять себя в руки…
– Взять себя в руки… Хорошее выражение, своевременное… Подожди…
Рука Диуса скользнула между их сомкнутых тел вниз, обхватила твёрдую, как камень, плоть. Дэвид застонал, впиваясь ногтями в спину брата.
– Хотя, подожди… Не так…
Сквозь туман в голове Дэвид осознал, что это один из этих крепких, упругих ростков скользнул из-под рубашки вниз, обвил его орган, заскользил по нему, сжимая и расслабляя тиски колец.
– Я ведь говорил… Нам дана такая возможность… Помогать иногда себе… или другу… в трудную минуту… Что ни говори, но я заслуженно считаю нашу физиологию… великолепно продуманной…
Дэвид душил свой крик на его груди, вдыхая его запах, сходя с ума от жара его тела.
«Не спрашивай… Только не спрашивай, что мне снилось… тогда и теперь…».
Алион долго теребил в руках чашку с чаем, как бывало, когда он не мог решиться заговорить о чём-то сложном для него и волнующем.
– Я думаю о том… О той проблеме понимания, которая встала передо мной… Что, мне подумалось, в представлении Андо о принятии, в этой потребности всегда было много телесного… Когда мы с вами говорили о земной психологии, я подумал, что, вероятно, это от того, что Андо с ранних пор был лишён близости и тепла родителей. Каким бы ни было его воспитание, физиологически он человек, и со стороны… химических реакций, надо думать… Нереализованная потребность вылилась у него сначала в отчуждение, вследствие неумения выражать свои чувства, а затем… В представление, что тот, кто желает его принять и стать ему ближе, должен принять его всего, в целом, и его душу, и его тело. Возможно, это некоторая компенсация за…
Андрес, которому и в кошмарном сне не снилось, что ему придётся говорить о фрейдизме с минбарцем, задумчиво поскрёб подбородок.
– Может быть… Недоласканный ребёнок – это, в общем-то… хоть в сексуальные маньяки готовый кандидат.
Алион снова провернул в руках чашку.
– В свете того нашего разговора о человеческой сексуальности… Скажите, верно ли будет моё предположение, что телепаты более склонны к бисексуальности, чем нормалы?
Какие же они милые, когда смущаются, подумал человек. И в их мыслях, насколько, по крайней мере, можно понять без сканирования, мелькающие смутные образы – такие… им самим кажущиеся, наверное, очень откровенными…
– Ну… Возможно, что-то в этом утверждении и есть. В общем-то, это, с некоторых сторон, даже объяснимо… Нормалы, взаимодействуя друг с другом – я имею в виду не только сексуальное взаимодействие, а взаимодействие вообще – воспринимают в большей мере форму, как бы много ни говорили друг с другом, насколько бы доверительными ни были эти разговоры. Это естественно, как следствие самой природы. Мы же имеем возможность узнать другого человека практически изнутри, не только оформленные мысли, которые он сам бы, пусть со временем, облёк в слова, но и зачатки мыслей, побуждения, фоновые эмоции, воспоминания… У многих, кого я знал, в пику доктрине Пси-Корпуса не принято было блокирование мыслей, о чём бы человек ни думал в этот момент. Странно, но напряжения не было, точнее, достаточно быстро проходило.
– Это давало вам… ощущение того, что вас приняли?
– Ну да, можно это назвать и так. Просто исчезал страх. Этот страх, пожалуй, роднил нас с нормалами, хотя, конечно, он был у нас разным, и я не знаю, возможно ли для нормала полное избавление от него… Суть в том, что все мы боимся одиночества – и все мы одиноки, потому что быть неодинокими не умеем. Потому что боимся самой мысли… вторжения кого-то другого в нашу суть. Как чего-то невозможного, быть может, это родовая память ещё с тех времён, когда телепатия была достаточно редкой, или из стыда, который, опять же, прививается нам с детства… А вот если задуматься – зачем человеку это самое личное пространство, зачем ему эти самые уголки, в которые больше никто не смог бы проникнуть, то есть… что такого принципиального в том, чтоб эти уголки были неприкосновенны? Это подсознательное ожидание удара, насмешки, неприятия… Хотя если спросить себя – зачем нам человек, который не принял и ударил, то есть, какая нам разница до его отношения уже после того, как он обнаружил это неприятие и таким образом выбыл из ближнего круга? Тогда как одна реализованная возможность поделиться сокровенным, не мучаясь с подбором слов, даёт нереальное ощущение кайфа.
Минбарец, кажется, даже просиял, словно услышал нечто чрезвычайно его радующее и близкое.
– Возможно, примерно об этом говорят наши духовные наставники, когда учат побеждать страх! Страх раскрытия чего-то постыдного, чего-то неприятного нам самим в нас делает нас слабыми, заставляет замыкаться и тратить много сил на подавление этих мыслей, на сокрытие того, что нам не хотелось бы обнаруживать…
– Ну, могу сказать только, что пути у нас тут, конечно, разные… Если вам проще не иметь постыдных тайн и побеждать какие-то порочные побуждения в зачатке, то у нас… Во-первых, о сексе человек думает не двадцать четыре часа в сутки, во-вторых, то, чего человек стыдится, может быть связано и не с сексом… совсем не с сексом… В-третьих, потом, когда ты получишь возможность взглянуть на себя чужими глазами, ты обнаружишь, что то, за что там тебе в детстве надрали уши или по поводу чего назвали не самыми лестными словами – в общем-то, далеко не самое страшное. Так вот, если говорить о физической близости… Вы, думаю, знаете о том, что во время сексуального общения барьеры, даже возводимые неосознанно, падают? И дело не в мазохистической потребности раскрыть перед кем-то всё нутро, мне думается. Думаю, каждому из нас приятно быть принятым… таким, какой есть… И половые различия, если вы об этом хотели спросить, стираются там, где ты видишь уже не в первую очередь оболочку, а душу, суть. Нет, стираются – это конечно, неверное слово… Просто, устройство человека таково, что, являясь, в сравнении с вами, например, изначально более чувственными и страстными, мы… не то чтоб стремимся подавить эту страстность, но ограничиваем себя в ней, при чём даже тогда, когда формального осуждения за её проявления можем и не получить. Как будто… число отпущенных нам не только соитий, но и мыслей о соитии ограничено, и мы должны давать отчёт о правильности и обоснованности любого нашего побуждения. Я понимаю, что для минбарского уха мои слова должны, наверное, звучать немного еретически…
Опустив глаза, Алион, с упорством истинного исследователя, изучал чашку, словно нашел в ней нечто удивительное.
