– Невероятно… Это ведь гробница ушедших цивилизаций? Сколько же их… Последних следов тех, кого нет уже тысячи, миллионы лет…
– Думаешь о том, не прихватить ли какой-нибудь раритетик? Навариться солидно можно…
– Иди ты к чёрту, а… - Ромм даже не оглянулся, зачарованно пересыпая между пальцами золотистый песок, - вы вообще способны осмыслить? Вот это - прах истории… самый натуральный. Лет всего через 40-50 большинство из нас начнёт процесс превращения в горстку праха, это естественно и понятно. Ещё через 100, 200 или тысячу лет рассыпятся наши любимые вещи, наши дома и машины - ну, это у чего какой срок… Но попробуй представить, что однажды прекратят существование, станут пылью, затихающим эхом цивилизации, планеты, светила… Кажется, уж что-то должно быть вечным.
– Ну в моём понимании тысяча - уже вечность. Я-то явно столько не проживу. И для меня слышать, что кто-то там вымер триллион лет назад - это просто слова. Верю, конечно, но в своей голове уложить это не способен. И вообще, к чему такая торжественность? Наверняка были такие же придурки, как и ныне живущие. Что за мания, что смерть непременно даёт чему угодно ореол святости? Само то, что они разместили здесь некую памятку о себе - та же гордыня. Вот, дескать, мы жили. Да кому сейчас какая разница? Единицы из людей способны оставить по себе действительно добрый и ценный след. И единицы из рас стоят того, чтоб их помнили последующие.
– А ты чего молчишь, Блескотт? О чём думаешь?
– О чём я могу думать? О том, что курить очень хочется… И о Наталье.
– Слушай, а может, плюнешь на всё и вернёшься? Ну подумаешь, так-разэтак… Ну случилось так, что теперь? Вы оба взрослые люди, способны не нарожать генетических уродцев, а больше-то о чём волноваться?
– Ты в своём уме вообще?
– Слушай, ну ты посмотри вокруг! Всё это - свидетельства тысяч миров, от которых сейчас только тень памяти осталась. Какое тут имеет значение, что кто-то спит со своей сестрой? Паршивые сто лет - и никто не вспомнит вообще, что это было! Половина жизни прошла, осталось-то не так много…
Виктор покачнулся, лицо его посерело.
– Ему плохо? – инстинкт медика тут же вывел Далву из восторженного созерцания мерцающих переливов воздуха, облаков вверху, песка под ногами. Андрес приготовился подхватить его, но арестованный устоял, только связанными руками схватился за воротник рубашки.
– Я не чувствую… не чувствую… Быть может, мне следовало бы… умереть в этом месте…
– Ишь чего захотел, - пробормотал стоящий рядом Гарриетт, - и оставить нам удовольствие как-то объяснять твою в пути внезапную кончину? Нет уж, приятель, тебе придётся отвечать. Святое место – не лаз, через который ты можешь сбежать от правосудия.
– Вот тут ты прав, - проговорил Виктор совсем тихо, - именно об этом говорит это место… О необходимости отвечать, о необходимости жить и нести этот груз до того места, где сможешь его снять. Я подумал, что это место, являясь гробницей цивилизации, обелиском навсегда ушедшему… могло б принять и меня, потому что я тоже памятник навсегда ушедшему. Но оно не примет меня. И бог знает почему. Я должен жить, чтобы постичь это. Почему сейчас смерть коснулась меня, заглянула мне в лицо – и ушла прочь, оставив меня. Быть может, ей стала противна моя гордыня, мой… Мой бездуховный взгляд… на всё, и тяжесть, что есть у меня на сердце. Правда, я не знал до недавнего времени, что на нём есть тяжесть…
Алан ступал по серебристому песку медленно, рассеянно – он не вполне осознавал, что не спит сейчас, так похоже было это место, наполненное сиянием и неразличимыми шёпотами, на его сны.
Андо, еле передвигая подкашивающиеся ноги, ступил на мерцающую опору, что представлял из себя Колодец Вечности. Его мысли были, как ни странно, абсолютно упорядочены, всё существо телепата охватило некое спокойствие, обречённое умиротворение. Парень смотрел вверх, на переливающееся небо, если это можно было назвать небом, на мерцающие огоньки маленьких звёздочек.
Андо охватила тоска. Такая, какой не может быть у человека, такая, какой не должно быть у живого существа в принципе. Грудь сдавило железными прутьями рёбер, невыразимое желание кричать и плакать, желание приблизиться – хоть на мгновение, хоть на сотую долю секунды – к Нему, стать частью Его, обрести покой, которого Андо не знал до сих пор.
Он запнулся, не устояв на ногах, и рухнул на колени. Кажется, кроме атмосферы Колодец имел и лёгкий ветерок, который заколыхал волосы парня, словно пропуская меж своих невидимых пальцев. Андо так и продолжал смотреть вверх, когда почувствовал, что его сила медленно, но верно даёт о себе знать. Сложив руки в молитвенном жесте, парень закрыл глаза.
– Я знаю, что тебя нет больше. Я знаю, мне не искупить того недостойного прошлого, в котором я так страдал от того, что ты ушёл, и это страдание затмевало всё… Ты выбрал быть далеко, и мне ли желать, чтобы ты изменил это решение. Но сейчас, как никогда, я стою на краю беды, и всё ближе этот край, всё меньше времени…
Андо не заметил сам, как его тело замерцало голубоватым свечением, сначала тусклым, еле различимым, затем всё сильнее, укрывая его, хоть и не смазывая очертания его фигуры, такой хрупкой на фоне этого чудесного места. В какой-то момент Андо почувствовал жар во всем теле. Что-то менялось, он сам менялся здесь, в этом месте. Тонкие, как нити, лучи, сперва прорезавшиеся из сгорбленной спины как-то несмело, разворачивались, соткавшись в ослепительно белые крылья.
– Мне никогда не узнать, не постичь того, что именно я должен был сделать, и чего сделать не сумел. Я думал, что смогу, мне казалось, что я способен на это, казалось, что еще немного, и я найду ответ… Тебя больше нет, и это больно, так больно, словно тебя не стало только вчера. Я никогда ни о чём не просил Бога, я никогда не осмеливался говорить с ним, но с кем мне ещё говорить, если ты покинул наш мир? Сейчас я прошу, я умоляю, пожалуйста.. Бог, Лориен, какое бы имя вы не носили, Великий Свет… Спасите его, спасите от неизбежного, спасите от гибели. Он не должен уходить так. Это очень эгоистично, но я не хочу, чтобы он уходил. Спасите его, или дайте мне ещё хоть немного времени. Дайте мне хоть какой-то знак…
Он не видел – и мог ли видеть – как потрясённо смотрит на него множество пар глаз. Он не слышал опустившейся на равнину тишины – смолкли песнопения лорканских жрецов, стихли переговоры вполголоса среди рейнджеров. Разве что, генерал Аламаэрта по-прежнему казался глубоко погружённым в себя.
– Чего я стою, если я могу останавливать армии, выжигать самую чёрную тьму из этого мира, но не могу отменить величайшую несправедливость, не могу спасти то, что мне дороже всего… Эта сила - не более, чем насмешка… Век человеческий - конечен, я знаю, но почему это должно быть так? Почему я могу быть лишь неумелым, растерявшимся орудием, которое в самом важном - бессильно…
Последние слова Андо произнес сдавленным хрипом из-за подкатывающих к горлу рыданий.
Андрес забыл напрочь о бдительно наблюдаемом им Викторе, о стоящих рядом Далве и Гарриетте, невозможно видеть что-то ещё, когда перед твоими глазами расступившееся небо проливает тот самый чистый свет, который всю жизнь мы можем видеть лишь в маленькие дырочки звёзд. Словно дверь, в замочную скважину которого лился свет, волшебная музыка – вдруг распахнулась настежь.
Алан, не чувствуя тела, шагнул навстречу этому свету – шагнул к Андо. Сквозь этот свет он чувствовал всё – и боль, наполняющую душу Андо, и эту устремлённость, и надежду, и стыд, и любовь.
Он подошёл к коленопреклонённому Андо, робко коснулся его плеча, потом положил на плечи обе ладони – скользя, обнимая.
– Андо… Андо, слышишь меня? Не плачь, Андо, не казни себя. Если ты чего-то не можешь, если где-то лежит предел твоей силы - это не должно быть твоей виной. Андо, нужно просто верить. Твоя вера живёт в тебе – разве эта вера не говорит тебе, что бог слышит молящегося, что его милость с каждым, кто вверил ему своё сердце? Бог, в которого ты веришь, сделает так, как лучше всего, он устроит для тебя лучший путь… Бог, которого ты всегда нёс в своём сердце… Как ему не услышать – тебя?
