В комнате было темно, но он сразу понял, где находится. Его привязали к столу в той самой аудитории, где он бесчисленное множество раз выступал перед студентами с лекциями. Он учуял запах химикалий, которые использовались для дезинфекции, и услышал звяканье инструментов — ножниц, скальпелей, щипцов, игл, зажимов, зондов — в лотках, а потом гул аудитории. Шоу уродов заняло все места амфитеатра до самого потолка. Три фигуры в медицинских халатах о чем-то спорили в нескольких шагах от стола. Купер застонал. Монстры замолчали и повернулись к нему.

Приблизились.

— Ну, мис-с-стер Купер, вы очнулись-с-сь, — сказал самый высокий и худой из уродов, высовывая раздвоенный язык.

Вытянул перед собой руки, покрытые чешуей. Его напарники, карлик и создание с усами, широкими плечами и огромным бюстом, передали ему скальпель и пару щипцов.

— Вы не верите в жизнь после смерти, мистер Купер, сэр? — спросил карлик.

Купер помотал головой и застонал. Ему отчаянно хотелось поспорить, но ужас прогнал все связные мысли.

— Бен Воган верил, — низким голосом сказал гермафродит. — Он верил.

— На с-с-самом деле он так верил, что зас-с-ставил нас-с-с пообещать, что мы убережем его ос-с-станки от вам подобных, — объяснил Ящер, с отвращением сплюнув.

— Мы знали, что вы придете, — сказал карлик.

— У нас были инструкции, — добавил мужчина-женщина.

Ящер прижал кончик скальпеля к животу хирурга. Капля крови набухла между лезвием и кожей.

— Бога ради, оставьте меня в покое! — взмолился доктор, как только смог опять вздохнуть. Он чувствовал, как по лбу и вискам стекают струйки пота.

— Бога ради? — повторил Ящер. — Именно ради него мы это делаем. Во имя Господа и ради него.

Быстрым четким движением он провел скальпелем по животу пленника от основания ребер до пупка. Пленник завопил, другие звуки были ему уже недоступны. Аудитория одобрительно закивала и зааплодировала.

— Видите ли, мис-с-стер Купер, мы дадим вам попробовать вос-с-скрешение, — прошипел урод, готовясь ввести в рану щипцы.

Алистер С. Купер бился в путах, но веревки были затянуты слишком туго и он ничего не мог сделать. Прежде всего он был и оставался практиком и знал, что его тело почти достигло своего предела. Когда холодный металл в руках палача коснулся его груди, Купер понял, что смертная оболочка скоро перестанет служить ему, опустеет и станет просто раковиной, обреченной на разложение. Вымотанный, опустошенный, он закрыл глаза и взмолился о быстрой смерти и спасении своей души.

ДЖОН КОННОЛЛИ

Одержимость

Мир становился все более странным.

Даже отель казался другим, словно мебель в его отсутствие понемногу двигали, стойка в приемной вдруг оказалась на фут дальше, свет был либо слишком тусклым, либо болезненно ярким. Все изменилось.

Да и как могло быть иначе теперь, когда ее не стало? Он никогда раньше не останавливался здесь один. Она всегда была рядом, стояла по левую руку, пока он договаривался о номере, и с молчаливым одобрением смотрела, как он подписывается в журнале, а ее пальцы инстинктивно сжимались на его руке, когда он писал «мистер и миссис» — все как в ту первую ночь, когда они остановились здесь в свой медовый месяц. Она повторяла этот маленький и невероятно интимный жест каждый раз, это был ее молчаливый способ сказать, что она не считает их брак чем-то обычным, ее до сих пор впечатляет то, что две разных личности сошлись под одной фамилией. Он принадлежал ей, а она ему, и она никогда не жалела об этом и никогда не уставала.

А теперь больше не было «миссис», только «мистер». Он посмотрел на молодую женщину за конторкой. Раньше ее здесь не было — новенькая, наверное. Тут часто бывали новые сотрудники, но в прошлом оставалось достаточно старых, чтобы родилось чувство привычности и уюта, когда они здесь останавливались. Теперь же, когда электронный ключ был готов и его кредитка принята, он разглядывал лица персонала и понимал, что никого не узнает. Даже консьерж был другим. Все изменилось после ее ухода. Ее смерть сместила его мир по оси, сдвинула все, от мебели и ламп до людей. Они ушли вместе с ней и незаметно, без спора, уступили место другим.

Но никто не заменил его и никогда не заменит.

Он нагнулся за чемоданом и снова ощутил укол боли, настолько острый и обжигающий, что задохнулся и вынужден был схватиться за конторку. Молодая женщина спросила, все ли с ним нормально, и, отдышавшись, он солгал, что все хорошо. Коридорный подошел и предложил отнести вещи в комнату, оставив его с кислым привкусом стыда за то, что он не может справиться даже с таким простым заданием: отнести небольшой кожаный чемоданчик к лифту, а от лифта — к номеру. Он знал, что никто не смотрит, что всем все равно, что коридорный не хотел его унизить, но тот факт, что выбор больше не принадлежал ему, беспокоил. Его тело болело, и каждое движение выдавало слабость и распад. Иногда он казался себе пчелиными сотами, и промежутки между ячейками-клетками всё проседали, ссыхались, чтобы вскоре хрупкая конструкция упала под собственным весом. Он знал, что жизнь приближается к концу и что его тело вышло на финишную прямую.

Спускаясь в лифте, он погладил карту-ключ, простой кусок картона с небольшой цифрой на нем. Он много раз останавливался в одном и том же номере, но, опять же, всегда с ней, и эта мысль снова напомнила, как ему одиноко без нее. Он не хотел проводить этот день, первую годовщину их брака после ее смерти, в их общем доме. Он хотел сделать все так, как они всегда делали вместе, почтить ее память таким образом, поэтому позвонил и забронировал номер. И, словно нарочно, ему дали номер на двоих, в котором они уже останавливались.

После недолгой войны с электронным ключом — чем, интересно, им не угодили металлические ключи, размышлял он, для чего было менять их на пластик? — он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Все было чистым и аккуратным, совершенно анонимным, но не чужим. Ему всегда нравились номера в отелях, нравилось расставлять предметы личной гигиены, класть на тумбочку у кровати свою книгу, оставлять на коврике свои тапочки.

В углу у окна стояло мягкое кресло. Он опустился в него и закрыл глаза. Кровать манила, но он боялся, что если ляжет, то больше не сможет подняться. Путешествие измотало его. Впервые после ее смерти он путешествовал на самолете и успел забыть, как это утомляет. Он был слишком стар, чтобы с ностальгией вспоминать времена, когда все было иначе, когда путешествие давалось легче и несло в себе элемент восхищения полетом. В полете еду разносили в картонных коробках, и все, что он ел и пил, приобретало вкус бумаги и пластика. Он жил в мире, состоящем из заменимых вещей: стаканов, тарелок, браков, людей.

Ему показалось, что он ненадолго заснул, потому что, когда открыл глаза, свет изменился, а во рту было кисло. Он посмотрел на часы и удивился тому, что прошел целый час. В комнате он заметил сумку, возможно принесенную коридорным, пока он спал. Сумка была чужой.

Он шепотом выругал коридорного. Неужели так сложно разобраться с багажом? Когда он вселялся, в лобби было не так уж много людей. Он поднялся на ноги и подошел к сумке. Красный саквояж стоял возле шкафа. Вполне возможно, что он просто не заметил чужой вещи, когда вошел в комнату. Он слишком устал от перелета. Он рассмотрел саквояж. Замочек был закрыт, вокруг ручки повязан зеленый шарф: наверное, чтобы отличить его от других похожих саквояжей в аэропорту. Бирки с именем не было, зато болтался обрывок, на котором раньше висел ярлык из аэропорта. Он посмотрел в корзину для мусора, но та была пуста, а узнать владельца без бирки было невозможно.

Телефон в ванной был ближе, чем тот, что у кровати, и он решил позвонить администратору оттуда. Но замер и снова посмотрел на саквояж. И ощутил внезапный укол страха: это был большой отель в большом американском городе, и вещи могли оставить намеренно. Он мог внезапно оказаться в эпицентре взрыва, устроенного террористом, и вдруг увидел себя не взрывающимся, а рассыпающимся на части, как упавшая на каменный пол китайская статуэтка. Осколки разметало бы по комнате: кусочек щеки, глаз, все еще моргающий из своего куска. Горе сделало его хрупким, все его существо пошло трещинами.