*

Бронетранспортер Людвига двигался за двумя мотоциклами. Объезжал тлеющие останки техники и воронки. Повсюду валялись обезображенные войной тела. Солдаты. Как брошенные куклы в комнате сестры. Запах тления и разложения исходил от земли, породившей все живое. То живое, что, не задумываясь, превращает в мертвое себе подобное.

– Что там, Фридрих? – Людвиг вытер вспотевшее лицо платком и улыбнулся взошедшему солнцу.

– Село, господин оберштурмфюрер, – поежившись, ответил штурман СС, кивнув на дымящиеся полуразрушенные деревянные лачуги.

– Нам что-нибудь оставили варвары Франца?– Он поскрипел кожей перчаток.

– Там один сброд… Деревянный сарай с края села, – вместо Фридриха ответил Хельмут, появившийся с другой стороны.

– Не скажи, мой юный озорник, много самородков было взращено из грязи – как природой, так и историей. В переносном смысле слова. – Людвиг взглянул на покрытое оспинами лицо Хельмута, поглощающего молоко, и улыбнулся. – Ты как-то быстро привык к русской кухне. Это может сыграть с тобой злую шутку.

Хельмут, оторвавшись от крынки, взглянул на командира, затем на показавшего кривые зубы Фридриха и, отбросив сосуд в сторону, запрыгнул в коляску мотоцикла.

Они стояли перед ним, прижимаясь друг другу. Дрожащие от страха. Словно овечки перед ведущим на бойню. Страх в глазах взрослых. Непонимание во взглядах жмущихся к ним детей.

Людвиг ходил вдоль толпы людей. В основном женщины и дети. Старики. Сзади рвали поводки собаки. Их успокаивали солдаты. Дыхание и скрип кожи его сапог и перчаток.

Какая палитра красок! Он любил смотреть в эти наполненные криком отчаяния и обреченности глаза. Если бы природа дала ему возможность писать, он выложил бы их оттенки на холстах в абстрактных формах. Будучи композитором, он смог бы дать каждому оттенку глаз свое сочетание нот, и получилась бы мелодия. Но он был солдат… И цвет наполненных слезами глаз людей менялся в свете зажженных по его приказу горелок огнеметов.

Людвиг присел перед маленькой девочкой, прижавшейся к своей матери. Косички светлых волос, голубые глаза. Бледная кожа. Она напомнила сестру. Именно такой он помнил ее, стоящую возле его кровати.

Людвиг взял крохотную ручку в свою, облаченную в черную кожу руку и посмотрел ребенку в глаза. Мать, взвыв, инстинктивно отдернула ребенка. Зароптала толпа. Запричитали старики. Раздался плач. Людвиг поднялся.

– Она должна жить…– на отвратительном русском произнес он.

Женщина подняла дочь на руки. Прижала к себе и, прошептав что-то в ухо дочери, отдала его в руки Людвига. Ребенок, не понимая, прижался к нему. А он, развернувшись, уходил прочь. Усилился плач и крики. Людвиг уносил с собой не только девочку – он уносил надежду.

Он увидел, как вспыхнуло пламя, отразившееся в глазах ребенка. Раздались крики. И стук сердца маленького существа, сжавшегося в комок.

– Хельмут!

– О мой бог! Это совсем ребенок… – принимая из рук командира девочку, произнес штурман.

– Мы на войне! Здесь не место соплям, ты солдат Вермахта. Боле того, солдат элиты СС. Займись ею!

– Да, мой оберштурмфюрер!

Людвиг, развернувшись, смотрел на полыхающий деревянный остов сарая. На пламя, поглотившее крики и беспощадно пожирающее человеческие тела. Порыв ветра донес запах сгоревшего мяса. Офицер улыбнулся, словно вспомнил что-то хорошее.

– Фридрих, распорядитесь – колбаски по-баварски! – Он взял за загривок одну из овчарок.– Сегодня колбаски, моя девочка, колбаски…

Собака прижалась к земле, высунув язык. Ее глаза бегали, животное боялось смотреть в глаза человека. Именно этого человека.

Пролетела пара истребителей, наполнив небо гулом. Взлетела красная ракета. Людвиг, закурив, направился к броневику.

– Совсем ребенок… – раздались причитания.

– Хельмут!– взвыл Людвиг, уже взбираясь по холодному металлу брони.

Они возвращались в расположение части. Навстречу двигался обоз с кухней и всеми своими «придатками». В глазах солдат открытая неприязнь к группе Людвига.

– Посмотри, Фридрих, на этих воинов. – командир, свесившись из люка бронемашины, курил. – Ты куешь с ними победу бок о бок, а они в открытую ненавидят нас…

– Да, мой оберштурмфюрер… – Фридрих, сидя в кузове, отвернулся от Людвига.

– Кто была твоя мама?

– Учитель в начальной школе.

– Интересная деталь, – Людвиг выбросил окурок от сигареты. – Чему она тебя учила как мать и как педагог?

Фридрих задумался, поглаживая собак, лежащих возле его ног.

– Она учила меня любить Родину и землю, которая меня кормит, быть добрым к людям, несмотря ни на что. – Он хватал язык собаки, лижущей его руку. – Быть честным и воспитанным…

– И кем стал ты, Фридрих? – рассмеялся Людвиг. – Вором, карманником в годы отречения, которого спасла от камеры война!? На войне ты солдат карательной команды, которую в открытую ненавидит весь батальон. Неплохой карьерный рост, а?

– А что касается вас, оберштурмфюрер Краузе? – Фридрих сжал ошейник одной из собак. Раздался визг. – Вы-то командуете этой ненавистной командой…

– В том-то и дело, мой друг. – Людвиг задумался, вспоминая что-то. – Я никогда не был послушным мальчиком, меня всегда ставили в антипример: таким не должен быть человек современного поколения…

– Вам не хватало железной руки отца, оберштурмфюрер.

– Да, мой друг, он слишком рано покинул нас.

                              *

Ильич открыл глаза, ощутив, как вода попадает ему в рот. Его лихорадило. Корневище дерева, зацепившись за такие же мертвые отростки, прибилось к берегу реки, течение которой в этом месте было не таким бурным. Подтянутые к груди руки крепко сжимали мешок и кружку. Это вызвало усмешку. Горькую усмешку.

Ильич огляделся. Никого. Ни медведя, ни птиц. Только шум слабого течения и легкие порывы ветерка. Дрожа, он выбрался на берег.

Развязав мешок из лагерной робы, Ильич заглянул внутрь. Его вывернуло наизнанку. Его рвало вновь и вновь. Пока потоки желчи не прекратились.

Костер затрещал сушняком. Но лихорадка не отпускала. Он крутил колесо зажигалки, глядя в пустоту. Ильич не раз видел ее в руках Фиксы.

Почему Портной оставил его в живых? Едва связав и сунув в мешок все необходимое… Старый зека знал, что Ильич выкарабкается, дав ему эту возможность. Он знал про медведя. Он все знал.

Голод доводил до темноты в глазах. Заваренные листья и сморщенные от заморозков ягоды не спасали. Отогревшись, Ильич осмотрел все вокруг. Безжалостная тайга не давала шансов. Она как-то странно затихла. Словно толкала человека к бесчеловечному. К поступку, переворачивающему с ног на голову моральные ценности, вросшие корнями за века в человеческую сущность.

Он смотрел с ненавистью на мешок. Ильич знал, что там лежат куски слегка подгоревшего мяса. «Приготовленные» на скорую руку. Он знал, чья это плоть. Он знал, что он придет к этой плоти в итоге. Не знал когда. Разделяющий их барьер медленно рушил голод.

                              *

Молодая женщина сидела перед Людвигом. Рыжие длинные волосы свисали с ее плеч. Едва заметные веснушки напоминали офицеру о солнце, о весне и, как ни странно, о мире. О весенних прогулках по берлинским паркам. Та весна пьянила молодого человека винной ягодой. Война со своей кровью и смертью вгоняет Людвига в тяжелый и неосознанный хмель. Этот диалог возвращал его в парящее состояние.

– …Да-да, я слушал Чайковского и читал «Войну и Мир»…– Он смотрел в расширенные то ли от удивления, то ли от страха глаза учительницы литературы, сидящей напротив. – Я не считаю вас второсортной нацией… нисколько. Более того, огромное количество произведений искусств, сотворенных русскими мастерами, и всемирное признание не пустой звук. Вы меня понимаете?

– Да…– учительница опустила глаза.

Лидия. Он оставил ее. Подарил ей жизнь. Пусть на несколько дней. Пусть мимолетную. Но жизнь. Очередное село. Атаки и прорывы. Взятие. Толпа пленных. Снова большой сарай. Несозданная мелодия оттенков глаз. Всепоглощающее пламя.