Роберт, поведавший в книге о своей молодой загубленной, порою подлой жизни, — это Роберт, который на той неделе помог нам, когда дело до петли дошло.

— Всего хорошего, Роберт, до завтра. Читай, читай.

— Он уже где-то далеко, — огорченно сказала Лена.

— Оставь меня, — буркнул Роберт и бросился на кровать.

В книге все начиналось с того, что Селия крикнула: «Я остаюсь с ранеными. О чем тут спрашивать?»… Санитары протащили их сквозь густой колючий кустарник куда-то в темноту. Раненые, верно, слишком ослабели, и Роберт слишком ослабел, чтобы ясно понимать происходящее. Позднее он различил голос Селии: «Лежите спокойно. Я с вами». Он не понимал, лежит он в темноте или у него в глазах темно. Ему все было безразлично. Никто из них не проронил ни слова. Гул прокатывался над ними. Сотрясал их простреленные тела. Селия переходила от одного к другому, одному клала руку на сердце, другому на голову. Она прильнула щекой к щеке Роберта и на ухо шепнула ему: «Лежи спокойно, я останусь с вами». Потом еще раз сказала Роберту, да, конечно, это был именно он, Роберт Лозе: «Они проходят над нами. Скоро пройдут. Лежи спокойно».

Опять вошел кто-то, наверное санитар, и объявил Селии: «Они прошли. Во всяком случае, головные части. Идем с нами, Селия, сейчас ты еще можешь выбраться». — «Нет, — отвечала она, — я же сказала вам, я остаюсь».

В комнату тихонько заглянула Эльза. Повернувшись к матери, она приложила палец к губам:

— Не надо ему мешать.

Наверно, так все и было. Я исстрадался. Лежал при смерти. Может, Герберт Мельцер и разобрал, что говорила Селия. Может, потом сочинил. Кто-то вернулся и сказал: «Идем», она ответила: «Нет, я остаюсь». Но все, что обо мне написано, — чистая правда. И луч света был именно такой. На мгновение он делал Селию красавицей, какой я потом в жизни не видывал. Иначе, чем пишет Герберт, и быть не могло. Почему Селия осталась? Не могла бросить нас в беде. Мы никогда не бросаем друг друга в беде.

Поистине, в этой книге дышит и бурлит сама жизнь. Мы еле живы, а она дышит и бурлит. Сильнее, чем доподлинная жизнь. Герберт еще тогда обещал: «Я напишу книгу. Все мы будем в ней». Он сдержал обещание, и как сдержал! Селия говорит в книге: «Я остаюсь». Она никого не бросила в беде. И потом, после войны, не бросила. И мы здесь, люди того же закала, не бросили друг друга в беде на прошлой неделе.

Где же, черт побери, был на прошлой неделе Герберт Мельцер? Он еще тогда чего только вместе с нами не пережил. На его глазах я стал поправляться в той проклятой пещере, ко мне вернулась речь.

А Рихард Хаген, его я сразу узнал на лесном перевязочном пункте. До того, как нас окружили. Я узнал его и в Барселоне, когда он стоял на залитой солнцем трибуне. Каково же, Рихард, пришлось тебе на прошлой неделе?

Перед тем как покинуть родину, во дворе, окруженном тремя старыми серыми стенами и одной новой, из красного кирпича, я увидел Рихарда. В центре двора стоял стол. Нас заносили в списки интербригад. Об этом ничего нет в книге у Мельцера. Разве его там не было? И сочинить он, видно, не сумел. Стол посреди серого двора с одной-единственной красной стеной.

Я знал, что Рихард тайком предостерегал от меня товарищей. «Не пойму я его. Он с нацистами якшался. Может, он засланный?» Нет, не мог Герберт такого сочинить. Он знал. В залитой нашей кровью пещере я напомнил об этом Рихарду.

Рихард, конечно же, не знал, что я видел его в Испании. На трибуне, под желтым солнцем, на необозримой площади, где все замерло, когда он начал говорить. Меня словно укололо в сердце — узнает он меня? Но как ему меня узнать? Одного — среди многотысячной толпы. Позднее он признался, что у него тогда промелькнула мысль — не Роберт ли это? Каково же, Рихард, пришлось вам на прошлой неделе?

А помнишь, Рихард, как ты в первый раз приехал в Коссин читать доклад о новом отношении к труду? И этот доклад не нашел пути к людским сердцам, не то что прежние твои доклады.

Потом ты из-за меня еще раз приехал в Коссин. Как счастлив я был! Ты знаешь, как я люблю тебя. Но теперь все обернулось по-новому. Я один пробился сквозь мерзость и зло моей жизни. Теперь, Рихард, в трудную минуту я самостоятельно принимаю решения. На прошлой неделе, например. Мне уже не обязателен твой совет. Но люблю я тебя по-прежнему.

Эльза тихонько вошла в комнату. Как хорошо она понимала Роберта. Разве не такие же чувства она испытывала, лежа у озера в своем убежище? Бога ради, коварные люди, не трогайте меня. В этой книге Роберт тоже нашел чудо, подобно озеру, подземным неведомым путем связанному с морем. И хотя по воскресеньям она любила гулять с Робертом — вдвоем с матерью ей было скучновато, — она сказала:

— Мы уходим. Вернемся к обеду.

Роберт был не похож на отцов других детей. Неразговорчивый он был друг, но зато какой друг!

Темень вырвалась из книги, заполнила пустую квартиру. Как им хотелось когда-то схватить, накрутить на руку зыбкую полоску света, что пробегала по их подземному убежищу, над всеми повязками, над всеми измученными лицами. Ведь в эти мгновения они видели лицо Селии. И вся красота, что позднее встречалась им в жизни, была лишь бледным отблеском ее красоты.

И моя Лена — только слабый отблеск. Редко, лишь когда доверие светится в ее глазах и готовность ради большого дела отказаться от мелких жизненных благ, дорогих ей. Тогда ее синие глаза чернеют. В них появляется жертвенность, то, что нельзя не уважать. В последний раз глаза ее почернели, когда я приехал за нею в Коссин. Она ждала меня. Доверяла мне. И тем не менее она могла прождать напрасно. То, что ее доверие оправдалось, в значительной мере заслуга Томса.

Роберт перестал вылавливать мысли, видевшиеся ему между строк. Теперь он слышал только свой внутренний голос.

Думаешь, Рихард, я не знал, в чем ты меня подозреваешь? Герберт Мельцер только внимательно слушал. Он понял, что для меня, мальчишки, было всего важнее хоть что-то значить в глазах учителя Вальдштейна. Потом я проиграл соревнование с Рихардом. И стал что-то значить для нацистов. А как перевернула мне душу встреча с бывшим моим учителем. Вальдштейн — арестант, внизу, под железнодорожным мостом.

Рихард утешал меня: не встретил бы ты случайно Вальдштейна, что-нибудь другое перевернуло бы тебе душу. Ты не мог остаться нацистом, так или иначе ты бы от них ушел.

Мы трое, Герберт, Рихард и я, обещали друг другу — если хоть одному из нас удастся побег, рассказать самому любимому человеку все, что произошло с остальными. Возможно, это было ребячеством. Великолепным, но ребячеством. Мы же были заперты в пещере, а над нами шли и шли войска Франко. Я неотступно думал о Вальдштейне. Важнее всего было мне его мнение. Пусть он узнает, кем я стал.

Рихарду не удалось отыскать Вальдштейна. А я нашел его по чистой случайности. Он был учителем Томаса Хельгера, моего юного друга. Но все мы трое остались живы — Рихард, и я, и Гербер, ведь он написал эту книгу.

Селия всех нас поставила на ноги. Мы решили уходить. По разным дорогам. Вообразили, что переберемся через линию фронта, на территорию, еще не занятую Франко. Договорились, где встретиться. Одна лишь Селия, с детства знавшая эту местность, решила пробраться к родным и дома рассказала, что удалось ей это лишь после победы Франко.

Ясно было одно — нам не перейти линию фронта. Любому из нас при этой попытке суждено сложить голову.

Прощаясь, каждый из нас выразил свою последнюю волю, и я, Роберт Лозе, попросил передать привет учителю Вальдштейну. Мельцер все, все запомнил. Лучше, чем я сам. Свои собственные слова я вспоминаю лишь теперь, читая эту книгу.

Безумием было идти в неизвестность, в безбрежную неизвестность. Пробиваться сквозь вражескую страну, территорию, занятую Франко. Но нам не оставалось ничего, кроме этой безрассудной попытки. Правда, Роберту Лозе, а это я сам, поначалу повезло. Я нашел убежище. Но меня неожиданно выдали при облаве — в книге Мельцера. Со мной не слишком-то церемонились. Живо поставили к стенке. В книге. И правильно. Нашему безрассудному бегству именно так, а не иначе суждено было кончиться, думал Герберт. В действительности все кончилось иначе. И бегство оказалось не безрассудным. И не суждено ему было этим кончиться.