Томас почти забыл, как она выглядит. Он коротко с ней поздоровался, поблагодарил Хейнца и залез в машину.
— Садись, полпорции, — сказал Пими шофер. Он хотел ей помочь, но она как мячик вскочила на подножку.
Однажды военной ночью Томаса из горящего Грейльсгейма занесло в горящий Берлин. Весь мир дрожал от страха, даже звезды дрожали. Теперь же все кругом дышало тихой радостью, день был светел, мокрые поля блестели. Томас рассеянно перебирал пальцы Пими, он вдыхал запах городов, лежащих слева и справа от автострады, ему хотелось ехать, ехать все дальше, он весь был устремлен к цели.
— Итак, господа, — сказал шофер, — горька разлука до первой встречи.
Томасу въезд в город представлялся величественным. Но окраина с маленькими, убогими домишками была похожа на коссинский поселок.
— Бежим на поезд! — крикнула Пими.
Она так хорошо ориентировалась в городе, словно родилась тут. Но разве она не так же хорошо ориентировалась в лесу, как будто в лесу родилась?
Через две-три станции городской железной дороги Томас узнал город, в котором побывал ребенком. Среди новых жилых кварталов все еще громоздились кучи щебня и мусора — больше, чем люди были в состоянии убрать. Труб раз в десять больше, чем в Коссине. Они упираются в самое небо. С эстакады он видел улицы, кишевшие народом. Вагон был набит до отказа. Он позабыл о Пими. В его воспоминаниях — или это было на самом деле? — бесконечные рельсы пересекались и бестолково спутывались, так казалось Томасу. На всем видимом пространстве одновременно вспыхнуло множество фонарей, хотя небо еще голубело. Пими прикорнула в углу. Он не видел, как заблестели ее глаза, как вся она напряглась, когда на перроне чей-то голос произнес:
— Поезд выходит из демократического сектора.
Пими толкнула его: выходи! Он вспомнил, что она говорила ему в лесу: «Фонарей больше, чем звезд! И они так близко-близко». Томас невольно поднял голову, на небе еще не было ни звездочки.
— Подожди здесь, — сказала Пими, — они уже закрывают, но я еще, наверно, застану подругу Сильвии, мне надо ей кое-что передать.
Она еще раз наставительно проговорила:
— Постой здесь минуты три. — И через боковой вход стремглав бросилась в универсальный магазин.
У него заколотилось сердце. Как хорошо стоять здесь одному. В этом неведомом городе, который был и неведомой страной, в городе, о котором он всегда слышал: это совсем особенный город; в нем ничего нет особенного, и все в нем особенное; все в нем ложь и обман; он великолепен, но это жалкое великолепие; там ты найдешь все, что душе угодно. Все? Что же, например? Что угодно моей душе?
Во всяком случае, я должен там побывать, думал Томас, должен, должен, и вот я здесь.
В витринах были выставлены платья и обувь, золото и серебро; колбас и окороков хватило бы на всех коссинцев. Да что там! Даже небольшой толики этих колбас и окороков хватило бы им всем на рождество. Он не ушел, только прошелся вдоль витрин магазинов. Пими была уже тут как тут и дернула его за рукав.
— Ах, это ты?
— Молодец, не заблудился. Что ты здесь высматриваешь?
— Пими, кто покупает все эти часы? Почему их так много? Зачем это нужно?
— Как кто? Каждый выбирает, что ему нравится.
— А если у него денег не хватит? Вот если бы я захотел купить своей девушке, ну хотя бы эти.
Он подумал, что сказала бы, например, Тони, положи он перед ней такие часы.
— Каждый покупает, что ему очень нравится, или просто нравится, или совсем чуть-чуть нравится. В следующий раз ты тоже что-нибудь для себя найдешь. Может, уже в понедельник. Пошли.
Она схватила его под руку и потащила к автобусной остановке. Все как по-писаному, подумал Томас, теперь мне это ясно. Они делают эти вещи на своих фабриках, а потом вынуждены покупать то, что ими сделано. Только маленькие изящные часики, которые покупает своей девушке сын директора, я своей никогда не смогу купить, также серебряный браслет, который какой-нибудь служащий покупает жене, а рабочие находят для своих жен часы подешевле, погрубее, и совсем в других магазинах.
— Что ты там лопочешь себе под нос?
И Пими, как белочка, вскарабкалась в автобус. Улицу, на которой они сошли, нельзя было назвать великолепной. Разрушенные дома еще не восстановлены. Может, я жил где-нибудь здесь, думал Томас, может, в этом дворе я прятался от воздушного налета, и женщина, которая меня нашла, сперва была со мной ласкова, а потом меня предала. Нет, я не хотел бы снова ее увидеть.
— Зайдем сюда, — приказала Пими.
Это заведение не так уж отличалось от трактира Дросте в Коссине или кафе в Нейштадте.
— Давай-ка подсчитаем твои ресурсы. Сильвия нам потом обменяет деньги. Ей нужны и восточные и западные марки.
Томас с бессознательной хитростью, покуда Пими смотрела в другую сторону, сунул одну бумажку себе в карман. У него было немного прикопленных денег, не то чтобы прикопленных — он впервые вовремя не заплатил фрау Эндерс за квартиру. Тогда он думал: я должен туда попасть, а теперь думал: да, я действительно здесь.
Высокая девушка, без пальто, в черном тафтовом платье, с обнаженными руками, подошла к столику.
— Томас Хельгер — Сильвия Брауневель.
Ее лицо под нимбом гладких золотистых волос было удивительно серьезно. Несмотря на отчаянно сверкавшие серьги, ярко нарумяненные щеки, огненно-красный рот, в ее красивых серых глазах застыла какая-то печаль, даже робость. Томас подумал: она похожа на Лину. Такие же длинные руки, такие же костлявые ключицы. Лина, думал он, в черном тафтовом платье с накрашенными ногтями была бы похожа на Сильвию. Она смотрела на Томаса в упор и, как ему показалось, с укоризной.
— Ее жених, — сказала Пими, — даст тебе свой костюм. Тогда мы как следует повеселимся.
— Не хочу, — отвечал Томас, — чужого я не надену.
— Что-что? Нет, ты должен. Смотри, я уже переоделась.
— А я не буду. И точка. — Он и так надел для этой поездки клетчатую рубашку вместо обычной синей.
— Ты ненормальный, — воскликнула Пими, — ты же нам все испортишь!
— Оставь, — примирительно сказала Сильвия. — Мы можем пойти к Максе. Туда ходят в чем попало.
Ее спокойный грудной голос снова напомнил ему Лину. И последний разговор с нею. Но тут же его больно пронзила мысль: Тони сейчас с Хейнцем. Он с явным удовольствием ссадил меня в Хоенфельде.
Они вышли втроем. Пими семенила между Сильвией и Томасом. Эти оба были одного роста, и ноги у них были одинаково длинные.
Несмотря на сравнительно ранний час, шум в зале показался Томасу оглушительным. А самый зал с зеркальными стенами — грандиозным. Там был не один оркестр и не одна танцевальная площадка, окруженная столиками, нет, куда ни глянь, все здесь было бесконечным и бессчетным; великое множество оркестров, танцевальных площадок и танцующих пар. Отражения их гремели музыкой, криками, смехом.
Пими заказала напиток, которого Томас в жизни не пробовал. Томас остался доволен, он был одержим познанием нового.
Двое парней, один в белой крахмальной рубашке, другой в клетчатой, подсели к их столику.
— Жених Сильвии.
Люди за разными столиками весело переговаривались. Один из парней ущипнул Сильвию, другой, в белой крахмальной рубашке, ударил его по руке. Сильвия их утихомирила. Пими смеялась. До чего же они здесь нахальные, думал Томас, у нас бы таких презирали. Люди вроде Эрнста Крюгера, Лины, Тони, он сам, наконец, всегда таких презирали.
Среди танцующих он заметил пару. Как нежно они прижимались друг к другу, просто изнемогали от любви. Их презирать было не за что.
Поначалу музыка сливалась для Томаса в сплошной гул, и вдруг она проникла в его существо, закружила его. Он не понимал, что с ним творится и творится ли что-то, его куда-то уносило.
— Вы не танцуете, господин Хельгер? — спросила Сильвия.
— Я сам не знаю, — отвечал Томас.
— Вы сейчас это выясните, — сказала Сильвия.
Пими зашипела от ярости. Потом сама пошла танцевать с парнем в клетчатой рубашке. И почему Томас должен стесняться Сильвии? У нее печальные глаза. А он? Ему пришлось взять себя в руки, чтобы не рассмеяться. Ему хотелось стереть красные пятна с ее щек. Сильвия почти с мольбой смотрела на него. Сначала он немного покачивался, подражая другим танцорам, но вскоре музыка завладела им. Это было большое облегчение. Скованность исчезла.