2

Пахло весной. Частая гребенка дождя расчесывала вечернее солнце. Радуга, коротенькая радуга, стояла над поселком и отражалась во всех лужах. Потом снова полил дождь.

Томас шел со станции Эльбский завод. Он уже подходил к дому, когда дождь вдруг перестал, словно ножницами его отрезало. Солнечный свет разлился тепло и широко, наверно, в это самое мгновение решалось: быть весне. Спуститься, что ли, еще разок к реке? — подумал Томас. Неплохо было бы, окликни меня сейчас Пими: Томас!

Окликнула ли она его издалека или он только сильно пожелал этого, но в воздухе пронеслось:

— То-о-мас!

И Пими в своем остроконечном капюшончике подбежала к нему, а так как против ожидания снова хлынул дождь, то оба поспешили укрыться в подворотне.

Взгляд у нее был такой же неправильный, как всегда, но Томас уже привык к нему. Он протянул руку, чтобы дотронуться до Пими, но она была отгорожена от мира монашеской кельей — своим капюшоном; даже руки ему в ответ не протянула. Сказала только:

— У меня сегодня времени нет. Я пропустила поезд, чтобы вовремя сказать тебе кое-что, а то ничего не получится. Ты должен освободиться в следующую субботу. Я ведь знаю, у тебя каждая минута расписана. Потому и тороплюсь тебе сказать уже сегодня. Дело в том, что у меня будет палатка. К тому времени откроется лагерь на Эльсберге. По радио сказали, что барометр стоит высоко и в центральной Европе ожидается хорошая погода. Это палатка моих друзей, Рези и ее жениха, а соседняя — их друзей, тоже жениха и невесты. Она-то наверняка и будет свободна в следующую субботу. Поэтому я тебя и предупреждаю. Ты понял? Мы встретимся в Луккау, сядем на пароход, потом поднимемся на Эльсберг. Ведь там — как в Швейцарии. Идет? Мне необходимо уехать со следующим поездом. Они ждут меня на станции. Договорились? Да? Через неделю в половине шестого утра на станции. Запомни.

— Да, да, — сказал Томас.

— Итак, до свидания! — крикнула Пими.

Он уже стоял один в подворотне. Да и почему, собственно, я должен бежать за нею под эдаким ливнем? Скоро над центральной Европой настанет ясная погода, говорит Пими.

3

У Хейнца и Тони было тяжело на сердце после их последней встречи. Каждый думал: неужели все между нами кончено? Тони обрадовалась, что Хейнц ждет ее у производственной школы, как будто ничего и не произошло. А разве что-нибудь произошло? Проскользнула какая-то тень, вот и все. Тони стала как каменная, и Хейнц ее отпустил.

Они всматривались друг в друга: нет, ничего не кончено. И вышли из вторых ворот на канал. Дорога была пустынна. Хейнц тихонько сказал:

— Не верь тому, что обо мне говорят. Я часто бываю очень уж прям и кажусь дерзким. Говорю, что думаю. А здесь к этому не привыкли.

— Мне ты должен всегда говорить, что думаешь, — сказала Тони.

Он вдруг остановился. Взял в обе ладони ее лицо. Смотрел на нее счастливым, изумленным взглядом. Потом быстро ее поцеловал. Она не противилась.

Они пошли к набережной. Хейнц сказал:

— У нас все не так, как у других.

— Да, совсем иначе, — отвечала Тони.

— Но долго так не будет продолжаться, — сказал Хейнц, — меня это не устраивает.

— И меня тоже.

Они сговорились отправиться за город в следующее воскресенье, так, чтобы выехать ранним утром. Но Хейнц вдруг сказал, и в голосе его звучали умоляющие нотки:

— Ах, Тони, тебе придется меня подождать. Я не могу уехать с тобою на все воскресенье. Право, не могу. Два часа мне надо будет побыть без тебя. А ты подожди меня, Тони, я очень тебя прошу.

— Чем же ты занят? — удивленно спросила она.

— У меня ведь мать в Коссине, Тони, и она очень больна. По воскресеньям я ее навещаю. Это же ее единственная радость. У нее, кроме меня, никого нет, и она ждет меня не дождется, никак мне нельзя не пойти к ней.

— Разумеется, нельзя, — воскликнула Тони. — Я подожду тебя, может быть, мне можно подождать в больнице?

— Ты правда этого хочешь? Можно, конечно, можно. Там большой сад. И цветов полным-полно. Больше, чем в нашем новом сквере.

Ничто не могло подкупить Тони больше, чем его сыновняя заботливость, хотя о матери он упомянул лишь в нескольких словах. В эту ночь Тони мало спала. Хейнц все время виделся ей и в его образе существенной чертой было отношение к матери.

В воскресенье он зашел за ней. Когда Эндерсы после воздушного налета из своего дымящегося поселка перебрались в загородный дом, вернее, в остов такового, их сосед, старый истопник, не растерявшись, обшил досками садовую беседку. Там он жил и поныне, выращивая овощи и цветы на маленьком клочке земли, отделенном от большого сада. Тони побежала к нему и выпросила первые, едва расцветшие маргаритки, чтобы отнести их в больницу.

Когда они вместе шли туда, она сказала Хейнцу:

— Вот видишь, нам из-за этого не пришлось разлучаться.

В больничном саду она дожидалась его под цветущей магнолией. Тони впервые видела магнолию, и это дерево с цветами, похожими на бело-розовых птиц на голых ветвях, показалось ей странным и неприятным. Но потом понравилось. Она могла бы сколько угодно просидеть здесь одна. Хейнц вскоре вернулся. Мать, исхудавшая, желтая, опиралась на его руку. Он вел ее, как маленького ребенка, шаг за шагом. Лицо его, часто менявшее выражение, было сейчас заботливым и нежным. Он даже потушил блеск в глазах, говоря матери:

— Вот Тони, о которой я тебе рассказывал.

Мать печально улыбнулась. Из вежливости она опустилась на скамейку и поблагодарила Тони. Но вскоре, силясь подавить боль, ее терзавшую, встала и оперлась на руку сына. Он бережно повел ее обратно.

Выйдя из ворот больницы, Тони и Хейнц несколько минут шли молча. Мост они переходить не стали. Без всякой цели поднялись на холмы. Дошли до лесного заповедника; ряды молоденьких деревьев, посаженных на выжженной и потом перепаханной земле, тянулись до большого леса, который пощадила война. Сосны крепко вцепились корнями в разворошенную боем почву. В домике лесника, рассказывала Тони, окопались эсэсовцы. Она показала ему и солдатскую могилу. Под сосной на залитом солнцем обрыве — крохотный холмик, увенчанный стальной каской.

Задумчиво поднимались они в гору. Но скоро отогнали от себя мысли о смерти, неведомой им в бою и знакомой в больнице. Им хорошо было вдвоем среди запаха сосен, разогретых солнцем, вечным и неизменным. Хейнц все еще не освободился от больничных впечатлений. Сегодня впервые, выйдя оттуда, он не оставался один со своими горестными мыслями. Он держал руку Тони в своей руке.

— Ты знаешь, — сказал Хейнц, — я всегда стараюсь ее утешить, говорю, будто врач уверен, что она выздоровеет, но я-то знаю, что она и трех месяцев не протянет.

— Твой отец убит на войне? — спросила Тони.

— Нет, разве Томас ничего тебе не рассказывал? — И прикусил язык, зачем он назвал это имя. Но все же подумал: Томас порядочный человек. Лишнего слова не говорит. Он быстро продолжал: — Мои родители в разводе. Мать ждала отца, покуда он воевал. Но он попал в плен к американцам, кажется, это случилось в Регенсбурге. Те, так, во всяком случае, тогда говорили, продали его французам. Не знаю, так это было или нет, но отец очутился в лагере военнопленных во Франции. Ему там туго приходилось. Но мать была рада. Как-никак жив! И вдруг через два года после войны его выпустили. Мать, брат и я все время переезжали с места на место. И тут мы как раз обосновались в Коссине. Приехал отец. Но лишь затем, чтобы сказать матери, что он к нам не вернется. У него уже была другая жена во Франкфурте. Старший брат уехал вместе с ним. Вот как все у нас обстоит. А теперь скажи сама, могу ли я оставить ее одну?

— Конечно, нет, — воскликнула Тони.

Они сели на сухую, выжженную солнцем траву и стали смотреть через реку — на равнину, простирающуюся до невысокой горной гряды. Они чувствовали, что принадлежат друг другу, руки их были сплетены, сокровенные мысли высказаны.