— Стой, стой, голубок, — сказал Гербер, — что раньше говорилось, я не знаю, что сейчас говорят, тоже не знаю, и потом кто говорит-то? Ридль, который два раза в неделю урывает для тебя время? Я, который тебя отпускает пораньше, чтобы ты мог подготовиться?

Все, дышавшее жаром в этом помещении: горячая сталь и маленькое пламя паяльной лампы в руках Хейнца — совместными усилиями скрыли новое выражение, появившееся на его лице. Относительно мягко по сравнению с обычным своим тоном он сказал:

— Ах, Гербер, ты-то ведь другой.

— Возможно, — отвечал Гербер. — Но ведь ко мне и другим все, в конце концов, сводится.

Он оставил Хейнца одного. Созывая людей, Гербер всегда говорил без обиняков. Точно указывал, сколько и в какой срок должно быть сделано начиная от сегодняшнего дня. Объяснял им, что давно обещанный монтаж новой установки будет зависеть от того, какая сумма находится в распоряжении завода. А таковая не в малой мере зависит от прокатчиков, пусть-ка поднажмут, на их долю тоже больше достанется. Говоря откровенно, кое-кто и на кое-каких заводах драпанул бы в такой ситуации, терпения бы не хватило дожидаться, когда получше будет. Но я, Гербер Петух — он назвал себя по прозвищу, — такой уваги братьям за Эльбой не сделаю. Мне и здесь по вкусу.

Случалось, он не успевал зайти к Рихарду Хагену, где больше всего любил посидеть и поболтать, так как кто-нибудь из товарищей в пылу спора или интересной беседы провожал его до дому, а потом входил с ним в комнату, чтобы продолжить разговор. Все они давно уже знали — Гербер живет один. Почему, это он объяснил им кратко и неохотно. Вернувшись с войны, он узнал, что его жена и дети погребены под развалинами.

Если Штрукс говорил о необходимости повысить темпы работы, а Янауш ворчал: «Гонка, вечная гонка», — Хейнц Кёлер смеялся. Если о том же самом говорил Гербер, он весь превращался в слух и ни словом ему не противоречил.

7

Когда Томас оставался ночевать у Герлихов, Хейнцу казалось, что Тони живет на свете для него одного. Правда, в Коссине Томас либо встречался с Линой, либо работал и учился. Но Хейнц все равно чувствовал, что на его пути к Тони вырастают какие-то таинственные, непостижимые препятствия. Тони могла слушать его рассказы, спорить с ним или вместе с ним смеяться, и вдруг какое-то чуждое выражение проступало на ее лице, проступало, чтобы тут же исчезнуть. Иной раз это была промелькнувшая мысль, иной раз в это мгновение мимо них проходил Томас со своей Линой, и Тони вдруг умолкала. Если она сидела одна и вдруг появлялся Хейнц, Тони казалась обрадованной.

Как-то раз он прозевал ее у выхода на канал и побежал к Эндерсам. Сумел справиться со своей застенчивостью. Фрау Эндерс сразу узнала его, он ведь уже был у них однажды. Очень скромный паренек. Это, кажется, у него мать все болеет. Он окончил производственную школу вместе с Томасом и пришел к ним на праздник. Ужинал за их столом и молчал как рыба. Только с Тони глаз не спускал. Много тогда собралось народу, а теперь никто и не показывается.

Хорошо, что он пришел, из-за Тони, конечно. А вот Янауш больше не заходит. И Улих ни разу. А Элла, вечно она одна, потому что ее Хейнер боится с людьми встречаться. Разве можно людей сквозь сито процеживать?

— Тони, к тебе! — крикнула она.

Тони тотчас появилась в нарядном платье, опять же подаренном Эллой. Элла его перешила из своего синего, которое стало ей узко. Она наконец-то ждала ребенка.

На улице было ветрено, казалось, вот-вот хлынет дождь, но Тони сказала:

— Я без пальто пойду, — не хотела надевать на красивое платье старое мужское пальто.

Эндерсы добились, чтобы во время надстройки не замуровывали старую дверь, ведущую из их кухни прямо на улицу. Теперь между кухней и лестницей была глухая стена. Фрау Эндерс приоткрыла дверь и посмотрела вслед Тони и Хейнцу, идущим по набережной в направлении моста. Неплохая парочка! Но настоящей радости она не испытала.

Как часто случается ранней весной, вторая половина дня была теплее и светлее первой. Хейнц попросил Тони пойти с ним в недавно восстановленное кафе на нейштадтском берегу. Ветер разогнал тучи, и небо очистилось.

Они заглянули в зал, оклеенный пестрыми обоями. Все столики были уже заняты жителями Нейштадта, из коссинцев никого не было видно. Свободными оставались только столики на улице, за загородкой из плюща.

— Мы их уже на воскресенье расставили, — пояснила хозяйка.

Раньше нейштадтский машиностроительный завод находился напротив кафе. После смены туда устремлялись толпы посетителей. Завод разбомбили в последний год войны, кафе осталось. Груды щебня и мусора на противоположной стороне улицы вскоре заросли дроком и сорняками. Вьюнки полезли вверх по развалинам, даже по гладкой заводской трубе. Но в прошлом году пустырь расчистили, землю утрамбовали под новое здание, какое именно, никто еще не знал, и хозяйка кафе, пополневшая и поседевшая за это время, стала опять готовиться к приему посетителей. Она, муж и их дом уцелели во время войны, словно и не было ее в этих краях. Но детей у них уже не осталось.

Тони и Хейнц поверх плоского утрамбованного нейштадтского берега смотрели на коссинский по ту сторону реки. Издали окраина уже не выглядела зигзагообразной скалистой грядой, как в пору, когда здесь сидели Элла с Робертом, разыскивая глазами дом Ноуля, вернее, остов этого дома. Медленно, словно не слишком доверяя мирному времени, развалины превращались в новый город под сенью пяти заводских труб. Трубы высились здесь и до воздушного налета, это даже ребятишки помнили.

Хозяйка принесла пиво. Сокрушенно взглянула на обоих, но девать их ей все равно было некуда.

— Не простудитесь, фрейлейн, — сказала она, — что-то свежо становится.

Хейнц снял куртку, на нем была новая рубашка — подарок брата. Впрочем, одну руку он из рукава не вынул. Они тесно прижались друг к другу, как в домике сидели под его курткой. Он взял руку Тони, она ее отдернула, уронила на колени. Тогда он взял ее обеими руками. Тони не противилась. Несколько секунд они провели в полном молчании.

— Тони, — проговорил он наконец, — твои родители тоже живут здесь?

— Нет, здесь у меня только дед и бабка, — отвечала Тони, — отца убили, а мать второй раз вышла замуж. Ее новый муж — трактирщик в Треблине. Мой братишка живет с нею.

— А Томас тебе не родственник?

— Нет. Его несколько лет назад привел к нам Роберт Лозе. Он у нас еще раньше жил. Потом Томас помогал ему готовиться к экзамену, он должен был сдать его, чтобы попасть на курсы, где учат как учить. Теперь Роберт — инструктор в школе при заводе имени Фите Шульце.

Хейнц пожалел, что задал этот вопрос. Руки Тони, казалось, больше не чувствовали его рук. Куртку она стряхнула с плеча, когда вошла хозяйка с бутылкой и стаканами.

— Мой братишка переедет к нам, — сказала Тони, — как только я начну зарабатывать.

— Зачем? Может, ему хорошо там, в деревне.

— Всю жизнь землю копать? Или стаканы мыть? Что ж хорошего? Здесь лучше.

Хейнц снова запахнул куртку на ней и на себе. Тони не противилась, словно куртка была их общим кровом. Он зарыл лицо в ее волосы.

Они не знали, сколько прошло времени. Вдруг показалась хозяйка. Посмеиваясь, но и сокрушаясь, она сказала:

— Ну, детки, нам закрывать пора.

Они пошли побродить по Нейштадту. Здесь руин оставалось больше, чем на их берегу. Запутанными, неспокойными были улочки. Пусть кто-то и попадался им навстречу, спотыкаясь или уверенно ступая, пусть кто-то смеялся поблизости или горланил песню, они чувствовали себя одинокими, заброшенными на чужбину. Они шли то в гору по кривым улочкам, то под гору. Вдруг Хейнц остановился. Взял в обе ладони ее лицо и стал покрывать его страстными поцелуями. В подворотне, за которой ничего не было, кроме развалин, он обнял ее и прижал к себе. Только что Тони была мягкой и податливой. Вдруг лицо ее изменилось, она словно окаменела. Какая-то тень скользнула между ними в подворотню. Она отступила на шаг. Он не знал, что сказать, под руку они молча пошли к Нейштадтскому мосту.