– Ну отдай, – заныла она, потому что Генри схватил две бутылки пива и держал их в вытянутой руке.

Помню, я тогда впервые отметила, какая же она громогласная, как резко эта глупая напористость прорывалась у нее в голосе. А ее нытье, а ужимки, а визгливый смех, который казался отрепетированным, – так оно, кстати, и было. Между нами разверзлась пропасть, едва я начала все это подмечать, составлять опись ее недостатков, прямо как мальчишка. Теперь жалею, конечно, что была к ней так беспощадна. Можно подумать, что, отдалившись от нее, я сумела бы вылечиться от точно такой же болезни.

– А что мне за это будет? – спросил Генри. – Бесплатно в этом мире, Конни, ничего не бывает.

Она пожала плечами и, резко подпрыгнув, попыталась выхватить пиво. Генри зажал ее солидной массой своего тела и смеялся, глядя, как она вырывается. Питер закатил глаза. Ему это все тоже не нравилось, это водевильное блеянье. Его друзья постарше пропадали в джунглевых хлябях, в густом иле рек. Возвращались домой, бормоча какую-то чушь себе под нос, курили одну за другой тонкие черные сигареты, а дождавшиеся их подружки жались за их спинами маленькими нервными тенями. Я как могла распрямилась, сделала взрослое, скучающее лицо. Отчаянно желая, чтобы Питер на меня посмотрел. Мне казалось, что Памела не видит того, чего от Питера хотела я, – колючей печали, иногда проскальзывавшей у него во взгляде, доброты, которую он незаметно проявлял по отношению к Конни. Например, однажды он повез нас с ней на озеро Эрроухед, когда мать даже не вспомнила о дне рождения Конни. Ничего этого Памела не знала, и я изо всех сил вцепилась в этот факт – мне бы любой рычаг сгодился, лишь бы он был мой и только мой.

Генри ущипнул Конни за мягкую кожу над пояском шорт:

– Аппетит хороший, да?

– Не трогай меня, маньяк. – Она шлепнула его по руке. Похихикала. – Пошел в жопу.

– Идет, – сказал он, выкрутив ей руку, – поворачивайся жопой.

Она стала вяло отбиваться, заныла, и наконец Генри ее отпустил. Она потерла запястья.

– Придурок, – пробормотала она, хотя на самом деле совсем не обиделась.

Быть девочкой значило и это тоже – быть готовой ко всему, что о тебе скажут. Обиделась – ну тогда ты чокнутая, никак не отреагировала – стерва. Поэтому оставалось только улыбаться из угла, в который тебя загнали. Присоединиться ко всеобщему смеху, даже если смеются над тобой.

Мне не нравился вкус пива, его сыпучая горечь – не то что приятный дезинфицирующий холодок отцовских мартини, но я выпила бутылку, потом еще одну. Парни скармливали автомату пятицентовики из почти опустевшего мешочка.

– Нужен ключ от автомата. – Питер вытащил из кармана тоненький косяк, закурил. – Надо его открыть.

– Я схожу, – сказала Конни. – Смотри не заскучай тут без меня, – промурлыкала она, небрежно помахав рукой Генри.

Обернувшись ко мне, она только бровь вскинула. Я поняла, что это все – часть какого-то плана, который она придумала, чтобы привлечь внимание Генри. Сначала уйти, потом вернуться. Вычитала, наверное, в каком-нибудь журнале.

Вот, скорее всего, в чем мы ошибались. И не только в этом. Мы верили, что мальчики делали все, следуя какой-то логике, которую мы когда-нибудь сможем понять. Верили, что каждое их действие было осмысленным, что это не просто бездумный порыв. Нам, словно конспирологам, в каждой детали мерещились тайные знаки и умыслы, потому что мы отчаянно хотели быть достойными того, чтобы о нас думали, чтобы нас замечали. Но мальчики были просто мальчиками. Глупыми, юными и простыми; ничего они не утаивали.

Питер вернул рычаг в начальную позицию и уступил место у автомата Генри. Они по очереди затягивались косяком. На обоих были белые, застиранные до полупрозрачности футболки. Питер улыбнулся, когда из автомата с ярмарочным звоном высыпалась кучка монет, но казалось, что голова у него занята чем-то другим. Он прикончил еще одну бутылку пива, докурил косяк до сплющенного, липкого окурка. Они тихо переговаривались. До меня доносились обрывки.

Они обсуждали Уилли Потерака. Его все знали, он первым в Петалуме записался в армию. Отец отвез его на призывной пункт. Потом я его видела в “Бургерберге”, с миниатюрной брюнеткой, у которой текло из носа. Она упрямо называла его полным именем – Уильям, как будто лишний слог был секретным паролем, услышав который он превратится во взрослого, ответственного человека. Цеплялась за него как репей.

– Он всегда торчит во дворе, – говорил Питер, – машину моет, вроде как все по-прежнему. Вряд ли он теперь и водить-то может.

Это были вести из другого мира. Когда я увидела лицо Питера, мне стало стыдно, что я только играю в настоящие чувства, познаю мир при помощи песен. А Питера и вправду могут услать отсюда, он вправду может умереть. Чтобы все это почувствовать, ему не нужно, как нам с Конни, тужиться и выдумывать себе эмоциональные экзерсисы: что ты будешь делать, если твой отец умрет? Что ты будешь делать, если забеременеешь?

Что ты будешь делать, если учитель захочет с тобой переспать, как мистер Гаррисон – с Патрисией Белл?

– Она вся сморщенная, культя его, – сказал Питер. – Розовая.

– Отвратительно, – отозвался Генри. Он даже головы не повернул, уставился на экран с вертевшимися вишенками. – Хочешь убивать людей, так не жалуйся, если эти люди тебе бомбой ноги поотрывают.

– А он, кстати, ей гордится, – сказал Питер, повысив голос, щелчком сбросив окурок на пол. Поглядел, как окурок гаснет. – Показывает ее всем. Вот где шиза. Их разговор приобрел драматичный оборот, и меня тоже потянуло на драму. Я разгорячилась от алкоголя, накрутила себя до жжения в груди и уже перестала отвечать за свои действия. Я встала. Мальчики даже не заметили. Они обсуждали фильм, который смотрели в Сан-Франциско. Название было знакомое, но у нас этот фильм не показывали, потому что он вроде как был неприличный, хотя я не помнила почему.

Когда я наконец, уже став взрослой, посмотрела этот фильм, меня поразила осязаемая невинность постельных сцен. Аккуратный бугорок жира над лобковыми волосами актрисы. Как она смеялась, прижимая голову капитана к миленьким, висящим грудям. Это была добродушная похабщина, эротика, где было место и веселью. Не то что фильмы, которые пошли потом, когда девочки морщатся и ноги у них безжизненно болтаются.

Генри закатывал глаза, непристойно вываливал язык. Изображал какую-то сцену из фильма.

Питер рассмеялся:

– Извращенец!

Они гадали, по-настоящему актрису трахали или нет. Похоже, им было наплевать, что я тут стою.

– Видно было, что ей нравится, – сказал Генри. – О-о-о, – простонал он высоким женским голосом, – о-о-о, да-а, ммм!

Он принялся долбить бедрами игровой автомат.

– Я смотрела этот фильм, – вырвалось у меня. Мне нужно было как-то вклиниться в их разговор, пусть даже и соврав. Они поглядели на меня.

– Так-так, – сказал Генри, – тень подала голос.

Я покраснела.

– Смотрела? – недоверчиво спросил Питер.

Я сказала себе, что это он просто за меня волнуется.

– Да, – ответила я. – Чумовой фильм.

Они переглянулись. Неужели я вправду думала, что они поверят, будто меня кто-то подбросил до Сан-Франциско? Что я поехала смотреть фильм, который был, по сути, порнухой?

– Ну, – глаза у Генри заблестели, – и какая сцена тебе понравилась больше всего?

– Про которую ты рассказывал, – сказала я. – С девушкой.

– Ну а в ней-то что именно понравилось? – спросил Генри.

– Отстань от нее, – беззлобно сказал Питер.

Он уже заскучал.

– А про Рождество тебе понравилось? – не унимался Генри. Его улыбка меня обнадежила, я поверила, что мы с ним по-настоящему разговариваем, что я сдвинулась с мертвой точки. – Елка огромная? Куча снега?

Я кивнула. Почти веря в собственную ложь.

Генри рассмеялся:

– Фильм снимали на Фиджи. Там все на острове происходит.

Генри фыркал, захлебываясь от смеха, и косился на Питера, – мне показалось, что Питеру как будто неловко, так неловко бывает, когда, например, поскользнется на улице прохожий. Так, словно между нами ничего и не было.