В сентябре меня отправят в ту же школу-пансион, где училась мать. В Монтерее вокруг старого женского монастыря выстроили обихоженный кампус с аккуратными, покатыми газонами. Клочья тумана по утрам, краткими наскоками, из-за близости соленой воды. В этой школе для девочек мне придется носить форму – туфли на низком каблуке, матроски с вшитыми голубыми галстучками, никакого макияжа. Это был изолятор, вот правда, окруженный каменной стеной и населенный невзрачными, круглощекими дочками. Девочками из “Костра” и “Будущих учителей”[3], которых туда сплавили учиться скорописи – сто шестьдесят слов в минуту. Давать туманные и пылкие обещания, что будут друг у друга подружками невест на гавайских свадьбах.

Надвигающийся отъезд заставил меня взглянуть на нашу с Конни дружбу с новой, критической дистанции. Некоторые вещи я начала подмечать почти невольно. Например, Конни говорила, что “лучший способ дать парню отставку – это дать кому-нибудь еще”, словно мы продавщицы в лондонском бутике, а не неопытные подростки в фермерском поясе округа Сонома. Мы лизали батарейки, чтобы ощутить на языке металлический разряд, который, по слухам, равнялся одной восемнадцатой оргазма. Даже представить больно, как наша парочка выглядела со стороны. Как нас, наверное, сразу записали в этаких подружек-неразлучниц. Бесполые существа, которых можно встретить в любой школе.

Каждый день после уроков мы бесшовно встраивались в привычный ход дня. Часами просиживали за какой-нибудь кропотливой работой – следуя советам Видала Сассуна, укрепляли волосы кашицей из взбитых яиц или ковыряли угри простерилизованной иголкой. Как будто наш долгоиграющий проект по превращению в девушек требовал необычных, выверенных ритуалов.

Став взрослой, я поразилась тому, какую же кучу времени я потратила впустую. Тучные и тощие годы, которых нас учили ждать от жизни; нравоучительные статьи в журналах, призывавшие нас готовиться к первому школьному дню за месяц.

День 28. Сделай маску для лица из авокадо с яблоком.

День 14. Проверь, как выглядит твой макияж при разном освещении (дневном, офисном, вечернем).

Я тогда вся была настроена на чужое внимание. Одевалась, чтобы спровоцировать любовь, оттягивала вырез кофты пониже и на людях сразу же лепила на лицо задумчивое выражение, как будто думаю о чем-то очень глубоком и важном – на случай, если вдруг кто взглянет в мою сторону.

В детстве я однажды участвовала в благотворительной собачьей выставке и водила хорошенькую колли с шелковой банданой на шее. Я так радовалась срежиссированному представлению – тому, как я подходила к незнакомым людям и позволяла им восхищаться собакой, улыбалась без передышки, снисходительно, точно продавщица, и как же пусто стало у меня на душе, когда все закончилось, когда больше никому не надо было на меня смотреть.

Я дожидалась, когда мне расскажут, чем я хороша.

Потом я все думала, уж не из-за того ли на ранчо женщин больше, чем мужчин. Журналы учили нас, что, пока тебя не заметили, жизнь – всего лишь зал ожидания. И вот пока я ждала и готовилась, мальчики это же время тратили на то, чтобы вырасти в самих себя.

Тогда в парке я впервые увидела Сюзанну и остальных.

Я приехала туда на велосипеде, ориентируясь по струям дыма от гриля. Мне там никто и слова не сказал, кроме мужчины, который прижимал к решетке уныло, влажно шипевшие котлеты. По ногам бежали тени дубов, велосипед вилял в траве. Когда на меня налетел мальчишка постарше, в ковбойской шляпе, я нарочно замедлила ход, чтобы он врезался в меня еще раз. Такие штучки были в духе Конни, она их отрабатывала, как военные маневры.

– Ты чего делаешь? – пробурчал он.

Я открыла было рот, чтоб извиниться, но мальчишка уже шел себе дальше. Словно понял – толку-то слушать, что я там скажу.

Передо мной зияло лето – россыпь дней, парад часов, мать слонялась по дому будто чужая. Пару раз я поговорила по телефону с отцом. Для него это, похоже, было не менее мучительно. Он задавал мне до странного официальные вопросы, как какой-нибудь дальний родственник, дядюшка, для которого я была набором сведений из вторых рук: Эви четырнадцать, Эви маленького роста. Паузы в нашем разговоре чего-нибудь стоили бы, будь они окрашены печалью или сожалением, но все было куда хуже – я по голосу слышала, как он рад, что уехал от нас.

Я сидела на скамейке, одна, с салфеткой на коленях, и ела гамбургер.

Я впервые за долгое время ела мясо. Моя мать Джин мяса не ела вот уже четвертый месяц, с самого развода. Она много чего больше не делала. Исчезла мама, которая всегда следила за тем, чтобы я каждый сезон покупала новое белье, мама, которая так славно, яичками, сворачивала мои белые носки. Которая шила моим куклам пижамки – точь-в-точь как у меня, до самой последней блестящей пуговки. Теперь она готовилась заняться собственной жизнью, набросившись на нее, как школьница – на сложную арифметическую задачку. Каждую свободную минуту она делала растяжку. Раскачивалась с пятки на носок, чтобы проработать мышцы бедер. Покупала и жгла благовония в обертках из фольги, от которых у меня слезились глаза. Пристрастилась к новому сорту чая из какой-то ароматической коры и, прихлебывая его, шаркала по дому, то и дело рассеянно проводя рукой по горлу, будто оправляясь от долгой болезни.

Недуг ее был туманным, зато лечение – очень определенным. Ее новые друзья советовали массаж. Советовали чаны сенсорной депривации с соленой водой. Советовали электропсихометры, гештальт-терапию и богатые минералами продукты, высаженные в полнолуние. Не верилось, что мать последует этим советам, но она всех слушала. Ей отчаянно требовалась цель, план, вера в то, что ответ может прийти откуда угодно, когда угодно, нужно только хорошенько постараться.

Она искала ответы до тех пор, пока у нее ничего не осталось, кроме поисков. Астролог в Аламеде, на сеансе которого она расплакалась, услышав о зловещей тени в ее восходящем знаке. Терапия в обитой ватой комнате, где вместе с целой толпой незнакомцев нужно было биться о стены и кружиться, пока в кого-нибудь не врежешься. Она возвращалась домой с расплывчатыми бликами под кожей, с синяками, мутневшими до цвета сырого мяса. Я видела, как она трогает эти синяки – с какой-то даже нежностью. Заметив, что я на нее смотрю, она покраснела. От ее свежеобесцвеченных волос воняло химикатами и синтетическими розами.

– Нравится? – спросила она, проведя рукой по обкромсанным концам.

Я кивнула, хотя из-за этого цвета казалось, будто у нее желчь к лицу прихлынула.

Она менялась, день за днем. В мелочах. Покупала сережки ручной работы, которые делали ее товарки по групповой терапии, возвращалась домой – и в ушах у нее покачивались примитивные деревянные брусочки, подрагивали на запястьях эмалированные браслеты цвета мятных конфеток. Она начала подводить глаза карандашом, разогревая его над зажигалкой. Вращала кончик в огне, чтобы его размягчить, чтобы прочертить штрихи над глазами, от которых она казалась сонной и похожей на египтянку.

Собравшись куда-то вечером, она остановилась в дверях моей комнаты, на ней была помидорнокрасная блуза с открытыми плечами. Она все стягивала рукава пониже. Плечи у нее были присыпаны блестками.

– Солнышко, хочешь, я и тебе глаза накрашу?

Но я-то никуда не собиралась. Кого волнует, станут ли у меня глаза больше или голубее?

– Я поздно вернусь. Так что сладких снов. – Мать наклонилась, поцеловала меня в макушку. – Нам же с тобой хорошо, правда? Вот так, вдвоем?

Улыбаясь, она меня приласкала, и от улыбки лицо ее словно бы раскололось, неудовлетворенность так и хлынула наружу. Отчасти мне и вправду было хорошо, ну или за счастье я принимала привычность. Потому что даже там, где любви не было, все это сохранялось – ячейка семьи, чистота домашнего, привычного. Мы ведь проводим дома какое-то невообразимое количество времени, так что, может, это все, на что и стоит рассчитывать, – на чувство бесконечности, как будто все ковыряешь пальцем липкую ленту и никак не можешь отыскать кончик. Ни швов, ни пробелов – одни свидетельства твоей жизни, которые и не замечаешь даже, до того они с тобой срослись. Щербатая тарелка с узором из ивовых листьев, которую я уж и сама не помню, почему любила. Такие знакомые обои в коридоре, которые другому человеку не скажут ровным счетом ничего, – все эти выцветшие рощицы блеклых пальм, все цветки гибискуса, каждому из которых я выдумала свой, особый характер.