— Пожалуйста, очень прошу, — говорил Петр, подобострастно улыбаясь охраннику, — а махорка очень хорошая, вам, господин начальник, понравится.

Гитлеровец уже давно понял, что просит у него этот человек, но все-таки не давал согласия.

— Господин начальник, разрешите, — заискивал перед ним Петр, — я передам хлеб — и все…

Наконец охранник соблаговолил взять кисет и сделал рукой разрешающий жест: мол, иди давай, ладно.

Петр медленно пошел к проволоке, за которой стоял один из его заводских знакомых. Гордеев не спеша достал полбуханки хлеба и протянул ее через проволоку. Охранник стоял совсем рядом и смотрел на них во все глаза. Мужчины обменялись несколькими малозначащими фразами, и тут часовой счел нужным вмешаться.

— Уходи отсюда, — приказал он Гордееву.

— Еще два слова, господин начальник! — попросил его Петр. — Минуточку!

Охранник ворча разрешил.

В это время Бромберг и Коваленко не теряли даром времени. Очень трудно было за считанные секунды бесшумно вызволить из-за колючей проволоки старую беспомощную женщину и маленького ребенка. Жена Миши Коваленко не нуждалась в помощи. Товарищи действовали слаженно — они заранее распределили свои роли: Рафа помогает старухе, а Михаил сыну. Но до лаза беженцам из гетто предстояло незаметно проползти три десятка метров.

Ева, жена Коваленко, ползла по земле к проволоке, одной рукой прижимая к себе мальчика. Больше всего она боялась, что он заплачет. Правда, уже два дня, как она старалась ему внушить, что, если он скажет хотя бы словечко, то «ему, маме и бабушке будет очень плохо — нас всех немцы убьют». Она повторяла это ему все время, и малыш вроде бы понял. Ева делала все, что могла, даже запугивала сына, и, кажется, добилась результатов; мальчик замирал при виде человека в немецкой форме, но разве можно было быть вполне уверенной в трехлетием ребенке, что он сделает все так, как надо.

Женщина ползла по земле, обдирая в кровь колени и локти, и каждый оставшийся метр земли казался ей бесконечным. Коваленко ждал ее по другую сторону проволоки — его сердце обливалось кровью, когда он смотрел на медленно передвигающуюся по пыльной земле жену. Он видел, чего стоило ей каждое движение, видел и ничем не мог ей помочь. Как можно ближе подобрался он к проволоке, забыв о приготовленной заранее палке, которой надо было раздвигать проволоку. Он голой рукой схватил проволоку и, не обращая внимания на безжалостно раздирающие ладонь колючки, буквально выдернул жену на эту сторону. Михаил прижал к себе сына, и его поразило лицо ребенка и побелевшие от напряжения ручонки, судорожно вцепившиеся в одежду отца. Половина дела была сделана, теперь надо было незаметно добраться до развалин.

Темный платок прикрыл лату на кофточке, и теперь она не бросалась в глаза. Почувствовав, что вновь приближается опасность, сын потянулся к матери и мертвой хваткой уцепился ручонками за ее шею. Жалобный стон, именно не крик, а стон вырвался из груди ребенка, когда Михаил потянул его к себе.

— Не трогай его, — прошептала Ева. — Бежим.

А бежать-то как раз было нельзя. Это сразу привлекло бы внимание охраны. Спокойным шагом Коваленко дошли до угла и вошли в первые же развалины. Здесь было сыро, омерзительно пахло плесенью, но можно было хоть вздохнуть спокойнее.

— Боренька, это папа, ты не бойся! — ласково уговаривала сына Ева. — Он тебе ничего не сделает. Это папа.

С трудом ей удалось уговорить мальчика, чтобы он перешел на руки к Михаилу. Ева сорвала ненавистную метку-лату с кофточки, а платок закрыл голову и часть лица женщины. Михаил вышел первым, огляделся, все было спокойно. Выбирая короткую дорогу, они вышли из руин и пришли на Заславскую.

А в это время Гордеев продолжал вести обстоятельный разговор с охранником. Так как тот не знал ни русского, ни белорусского языков, а Петр знал всего несколько слов по-немецки, то объясняться было трудно. Одно было ясно охраннику: этот наглец хочет остаться подольше у проволоки и что-то еще передать находящимся там людям. Гитлеровец, угрожая прикладом, стал гнать его от проволоки, но упрямец не уходил. Более того, подошло еще несколько человек, которые тоже стремились пробраться к запретной зоне. К охраннику на помощь пришел второй часовой, настроенный довольно благодушно, и они стали отгонять Гордеева подальше от изгороди. Пока это даже походило на какую-то своеобразную игру: взрослые люди перебегают с места на место и становятся друг против друга по разные стороны заграждения.

Гордеев уже почувствовал, что охранники начинают злиться и скоро перейдут к решительным действиям — откроют стрельбу. Он понимал это, но знал, что не уйдет, пока Коваленко и Бромберг не выполнят намеченного плана. Но вот Петр увидел, что Михаила уже нет на месте.

«Значит, здесь все в порядке, — подумал он. — А как, интересно, у Рафы?» Он повернул голову и увидел, что Бромберг уходит, бережно поддерживая под руку старую женщину.

«И здесь порядок, — удовлетворенно подвел итоги Петр, — еще немного, и я тоже уйду».

Бромберг вел едва передвигающую ноги мать Евы. Наконец они добрались до развалин (они уходили в другую сторону, — не в ту, что Михаил с семьей), и их уже нельзя было заметить с территории гетто.

— Сядьте, отдохните, — предложил Рафа задыхающейся от волнения и усталости старой женщине.

— А нас здесь не найдут? — робко спросила она.

— Нет, — уверенно ответил Рафа. — Отдыхайте спокойно.

Через некоторое время женщина пришла в себя, тоже сняла лату, и они пошли на Заславскую, где их уже заждались… Теперь на Заславской ждали Гордеева.

— Неужели с ним что-то случилось? — казнила себя Ева. — Ну почему он не идет?..

Наконец появился и Петр.

— Все в порядке, — заявил он, — вы вовремя ушли, там никто ничего не заметил. Фрицы, правда, стрелять начали, но это уже наша работа…

Ева, плача, целовала Гордеева.

— Ты, Михаил, лучше смотри за женой, а то она, видишь, на чужих мужиков бросается, — грубовато отшутился Петр. — Ну ладно, ладно. Я пошел.

Он бережно освободился из рук плачущей женщины и ушел.

Вся семья Коваленко ночевала на Заславской. Галя Липская уложила мальчика спать, и он наконец заснул, всхлипывая и крича во сне. Сказалось напряжение этих дней, непосильное для взрослого человека, а не то что для ребенка. Остальные так и не сомкнули глаз до утра, просто сидели молча, только изредка перебрасываясь словами, мысленно вновь переживая все происшедшее.

Утром на Заславскую пришла Мария, зашла как случайная знакомая — кто она, незачем было знать родным Коваленко. Рафа рассказал ей, как прошел побег, и получил от нее дальнейшее распоряжение, что делать и как вывести из города семью Михаила. Вскоре Коваленко были переправлены в безопасное место.

Немало людей таким путем покинули гетто, и им помогали в этом подпольщики из группы Черной. Но в гетто оставалось еще много людей, с которыми немцы день ото дня обращались все хуже и хуже. Незадолго до Октябрьских праздников жителям гетто стало известно, что фашисты хотят сократить территорию гетто по улицам — Немига, Островского, Республиканская. На этих улицах в каменных домах разместилось больше четверти еврейского населения. Никто толком не знал, в чем выразится это сокращение, но на всякий случай людей с этих улиц пытались переселить в дома вне этой черты. Это было очень трудно, так как все жили в ужасающей тесноте.

Наступило 7 ноября. Уже утром фашисты окружили гетто. Они силой выгнали людей на улицу. Потом всех согнали в складские помещения, которые заперли. Больше суток держали несчастных узников в заключении, а потом на машинах повезли в Тучинку и расстреляли у заранее подготовленных рвов. Еще долго шевелилась земля на этом страшном месте, спаслось только несколько человек, сумевших выбраться из могилы…

В тот день погибло двенадцать тысяч человек.

Бесчеловечная жестокость гитлеровских палачей еще раз напомнила минчанам, что их единственная цель — мстить за невинно погибших. И мстили… Все чаще ветер приносил из руин тяжелый трупный запах, все реже можно было встретить на улицах гитлеровцев, идущих в одиночку. Страх стоял за спиной каждого фашиста, и они стремились подавить его новыми кровавыми делами. Полицейские внимательно разглядывали лица прохожих: за хмурый взгляд, брошенный исподлобья, без разговоров тащили в СД. Редко кто выходил оттуда на свободу. Так зверствовали немцы в городе, а в гетто они применяли более усовершенствованные методы — уничтожали людей не только физически, но, что было не менее страшно, убивали их морально.