Солнце, уже поднявшись над верхушками деревьев, полыхает белым пламенем. Отдохнувшие, переодевшиеся девчата готовы к новым странствиям. Перед тем как трогаться, Яринка еще раз с ног до головы осматривает Настю. Повязанная по-деревенски ситцевым платочком, в вылинявшем Яринкином платьице, в стоптанных резиновых тапочках, девушка стоит съежившись, втянув голову в плечи.
"Вот так парашютистка! - думает Яринка. - Скажи кому, ни за что не поверит".
И сразу же такая обыкновенная, такая поразительно простая, такая неожиданно гениальная мысль приходит Яринке в голову:
"Господи! Да зачем же ее куда-то там прятать?! Ну, в самом деле, кому придет в голову, что вот эта веснушчатая девчонка - парашютистка?! Тот же Мюллер на кого угодно может подумать, кого хочешь заподозрить, только не ее, не Настю!.."
Вот и сидит Настя через несколько часов после этого в незнакомом селе Подлеском. Сидит на травке на подворье у Брайченков, как у себя дома. Брайченки эти - старые и бездетные, добрые давние Яринкины знакомые.
О том, что они существуют на свете, еще несколько часов назад Настя даже и не подозревала. А теперь вот... сидит на разостланной дерюжке рядом с пожилой хозяйкой на видном месте, возле калитки.
Сидит и даже ухом не ведет, что именно из-за нее поднялся в селе небывалый переполох, что из-за нее бурлит вся улица, гомонит наспех, в пожарном\цорядке собранная облава. Мчатся в степь, в лес переполненные полицаями и немцами подводы. Торопятся пешие и конные.
Рванул на тяжелой бричке сам жандармский шеф Мюллер с начальником полиции и двумя страшнейшими псами-волкодавами...
А Настя сидит себе на дерюжке. Выбивает коротенькой палочкой из сухих шапок подсолнуха семечки...
И, проходя мимо двора Брайченка, иной полицай или гитлеровец порой даже и покосится на нее второпях... Но что ему до какой-то там девчонки! Ему и в голову не приходит... не до девушек ему сейчас, когда вон, говорят, советский парашютист-диверсант возле Зеленой Брамы объявился! Новехонький парашют с обрезанными стропами сегодня утром полицай Каганец обнаружил. На верхушке дуба возле Калиновой балки. Обнаружив, бежал три-четыре километра до Подлесного, чуть не лопнул от волнения и страха. Добежал-таки. Доложил начальнику полиции Калитовскому. А тот сразу же со всех:
ног - к жандарму. Жандарм торопливо доложил по телефону в область, забил тревогу...
С этого и началась в тех местах тщательнейшая и строжайшая облава...
Полицаи, снимая парашют с дуба, возились больше часа, так он прочно запутался.
На ноги было поднято три района. Лес окружили со всех сторон и прочесывали его с собаками, локоть к локтю, до самого вечера. Парашют перед тем дали обнюхать каждой собаке. Но ни одна из собак следа так и не взяла...
Вечером, разъяренный, раздраженный неудачей и голодный как волк Мюллер, несмотря на явную благонадежность лесника Калиновского, Яринкиного отца, перевернул все вверх дном на его подворье, так, между прочим, и не заглянув ни в один из ульев.
Плыл над землей тихий и теплый августовский вечер.
Оседало к горизонту большое красное солнце. Медово пахло кашкой, душицей и сухим сеном. А Мюллер вывел из хаты, поставил к зеленоватому стволу осокоря Яринкиного отца, потом к другому Яринку и, криво улыбаясь, поводя взведенным парабеллумом, сказал, трудно выговаривая русские слова:
- Советский парашютист- не иголка сена... И лесок этот - не Брянский и не Полесский... Вот что: либо ты, либо твоя дочь где-то здесь спрятали советский парашютист-диверсант... Где вы его спрятал?..
Яринка окаменела, с ужасом и болью всматриваясь в спокойное лицо отца. Он стоял, молча смотрел вперед, не избегая взгляда Мюллера.
А вокруг полон двор настороженно притихших полицаев, немецких солдат и лютых, яростно рвавшихся с поводков волкодавов.
- Кто-то из вас двоих, - продолжал Мюллер, - спрятал советский парашютист. И вы оба знаете, где он. Точно так же, как и то, чем это вам угрожает. Если вы не признаетесь...
- Лес, господин Мюллер, велик, - к огромному удивлению Яринки, отец даже улыбнулся. - А я хотя и лесник, но не должен и, главное, не могу уследить за каждым человеком, который может зайти в него. В конце концов, у меня не сто рук и не сто глаз.
- Зато у нас сто рук и сто глаз! Мы его обязательно найдем. Но за ночь он успеет перепрятаться в другое место, и это усложнит дело. Возможно, даже у спеет учинить какую-нибудь диверсию... А мы убеждены, знаем, что спрятал его кто-то из вас двоих...
- Знаете, господин, если бы я даже захотел... Но хоть верьте, хоть нет, сказать вам ничего не могу...
- Ага. Хорошо, хорошо. Так это и есть твой последний слово?
- Да. Ничего больше сказать вам не могу...
- Так, хорошо... Ты тогда будешь видал... Тогда, когда ты не хочешь сказать правды солдатам фюрера...
Тогда ты вот сейчас будешь видал, как мои зольдатен сначала изнасилуют твою дочь, а потом повесят вон на тот ветка. И все это ты должен смотрел. Сначала смотрел... А потом будешь висел на этот ветка рядом...
Мюллер опустил парабеллум и начал закуривать папиросу.
Промелькнуло мгновение, другое. Темная черточка губ на меловом лице Калиновского дрогнула.
- Я только... я только очень прошу вас... Я хорошо знаю... дочери ничего не известно... Умоляю вас! Вы должны... - Ему, видно, так и недостало силы вымолвить слово "повесить". - Вы должны... меня одного...
Кажется, на какой-то - длительный или короткиймиг Яринка даже потеряла сознание, по крайней мере в глазах у нее потемнело...
Когда же она снова пришла в себя, Мюллер уже решил заканчивать свое страшное представление, не разыграв на этот раз его до конца... Кисло улыбнувшись, пряча парабеллум в кобуру, он процедил:
- Я тоже отец... и у меня есть тоже... айн, цвай, драй дочь. И я тебе верю... То есть я не верю, никогда не поверю, чтобы отец ради кого-то там не пожалел родной дочь... Мы тоже, как это... тоже психолог...
Он бросил в траву окурок, растоптал его и сразу же почти бегом бросился к бричке.
И с шумом, лаем, выкриками бросилась за ним со двора лесника и вся его свора...
Ничего этого Настя Невенчанная не знала. В тот день, на следующую ночь и потом еще двое суток она находилась у Брайченков в Подлесном. И тем, кто видел незнакомую девчонку, которая бог знает откуда появилась в хате у соседей, даже и в голову не пришло, что она имеет хоть какое-то, хоть самое отдаленное отношение к советским парашютистам...
Тем временем Брайченко доложил о ней Цимбалу в Балабановку. Цимбал приказал ему послать с этим сообщением Яринку Калиновскую в Терногородку к Роману Шульге.
Через день после того, как Яринка посетила Терногородку, были присланы для Насти Невенчанной новые документы. И стала она теперь согласно этим документам двоюродной сестрой Яринки, родной дочерью Яринкиной тетки по матери. Прибилась эта двоюродная сестра к родственникам из города К., спасаясь от голода, а может... может, и от Германии (подозрение к тому времени не столь уж и ужасное, но очень правдоподобное и удобное в Настином положении).
Насте приказано было перебраться в лес к Калиновским, жить там, не скрываясь, и... ждать.
Ждала Настя в семье Калиновских еще три дня. Ждала, пока хоть кто-нибудь отзовется, подаст весточку.
Ждала хоть малейшего, хоть отдаленного намека на присутствие где-нибудь поблизости советских парашютистов.
Ждала встречи с партизанами, которые должны былк быть где-то здесь, в Каменском лесу. А что лес этот именно Каменский, у нее не было ни малейших сомнений, она даже никого не спрашивала.
Никаких слухов о товарищах за это время к ней так и не дошло. Не появлялись и партизаны... Терпение Насти лопалось... Тревога и неопределенность доводили до отчаяния...
В один из вечеров - Яринки в этот момент как раз не было дома, - как только чуточку смерклось, старый Калпновский, войдя в темную кухоньку со двора, сказал: