— За последнего мужчину!.. Осталась мошкара.
И тогда все запоздало прозрели…
— Чего я испугалась? — произнесла Флора в своей новой, смиренно-беззащитно-злобной манере, и в звонком ее голосе странно пробились отзвуки командирского сорванного тенора покойного. — Да вас, кого ж еще? Я всех людей боюсь. Не зверей, не змей, не привидений, только людей, живых человечков боюсь пуще смерти.
Это говорилось нарочно для Сергеева, чтобы задеть и вызвать на беспредметный спор, в котором верх всегда одерживает тот, кто говорит гадости. В другое время Сергеев все равно завелся бы, но сейчас в нем дотаивали другие мысли, и он не взял приманку.
— Почему пешком? — спросил он. Флора всегда любила крутить баранку, — бывший кавалерист так и не подчинил руке стального коня, — а сейчас ее привязанность к машине стала маниакальной, она словно хотела умчаться от своей потери, боли, дум, от самой себя.
— А я не из Москвы. Звонить на почту ходила. Небось знаете, как междугородную ждать… Вышла — ни зги, поджилки так и трясутся. Ну-ка кто из-за кустов прянет. Ох!.. — на этот раз с неподдельным испугом вскричала Флора, шарахнувшись от возникшей из орешника темной фигуры.
Сергеев подхватил ее под локоть. Он и сам невольно вздрогнул, хотя не боялся людей ни днем, ни ночью, ни в поле, ни в лесу, ни на пустынной дороге, ни в глухом переулке. Не из чрезмерного доверия к людям или веры в свою защищенность — просто не боялся, без всякие основании.
На бетонку с неприметной в зарослях и тьме боковой тропки выметнулся кто-то в брючках, узенький, субтильный, но не малый ростом, длинноволосый. Девушка в джинсах? Нет — юноша, почти мальчик, с мокрыми, облепившими худенькое, тонкое лицо волосами.
— Не знаете, как в санаторий пройти? — спросил он не совсем переломившимся голосом, прозвучавшим чуть встревоженно.
— Тут много санаториев, — сказал Сергеев.
— Ну, где больные дети… сердечники.
— Так бы и говорил. Иди прямо по дороге, никуда не сворачивай. Войдешь в поселок — там будка и поднятый шлагбаум, ступай дальше, до перекрестка и налево. Упрешься в железные ворота, они не заперты. Санаторий направо, за деревьями видны корпуса.
— Сложно чего-то… — сказал подросток. — Я тут днем был — сразу нашел, а сейчас ничего не узнаю.
— Да нет, это просто. До перекрестка — все прямо. Потом — к воротам и по аллее.
— А вы не туда идете?.. Можно, я с вами?
— Пошли.
— Ми-и-лай!.. — протяжно, с незнакомым Сергееву простонародным выражением сказала Флора. — Да ты же мокрый весь. Это где же тебя угораздило?
Оттого и казался он таким субтильным, что мокрые рубашка и брюки облепили его худое тело.
— Искупался, — небрежно бросил парнишка. — Закурить не найдется?
— Некурящие, — сказал Сергеев. — Да и тебе не советуем.
Парнишка пренебрежительно усмехнулся.
— Это кто ж в одеже купается? — тем же теплым сельским тоном продолжала Флора, обернувшаяся Феней.
— Да глупо вышло, — с досадой сказал парнишка. — Рано с автобуса спрыгнул, думал путь сократить. Попал к речке, моста не видать. Решил так переправиться. Швырнул свой чумаданчик, — он приподнял и показал плоский черный «дипломат», — и не добросил. Что было делать — нырнул за ним, как есть.
— Тебе бы раздеться раньше, а потом кидать, — заметил Сергеев.
— Чего?.. Ну, да! Не сообразил — башка дурная!
— Что же ты так? — усмехнулся Сергеев.
— Да молодой еще! Нешто молодые рассчитывают? — вмешалась Флора.
Парнишка благодарно глянул на нее в темноте. Он понял, что его поймал этот седой, с тяжелым дыханием, добродушный на вид дядька, и удивился, почему со взрослыми всегда попадаешь впросак?
Неужто вострая Флора не догадывается, что он врет? — подумал Сергеев. Парнишка вышел к реке, к излучине, где местные ребята ловят раков. Пижонский вид этого столичного жителя с модной прической и черным чемоданчиком вызвал праведный гнев у юных раколовов из бойцового племени чубаровских ремонтников, и они его «мокнули», как и принято поступать с неосторожными городскими зашельцами, то есть швырнули в заросшую кубышками Московку во всей амуниции, с судорожно сжавшимися на металлической ручке «дипломата» пальцами. Видать, он не слишком сопротивлялся, иначе придумал бы другую, более героическую ложь.
Поймать мальчишку на вранье было почему-то приятно, а вот себя на мелком злорадстве — противно. Из сочетания этих двух чувств возникло недоброжелательство.
А Флора, колючая, раздраженная, считающая весь свет повинным в ее нынешнем одиночестве, отнеслась к парнишке с несомненной симпатией. Она расспрашивала его о том о сем. Парнишка сообщил, что он москвич, а сейчас направляется к теще.
— К кому? — опешила Флора.
— К теще, — повторил он спокойно.
— Сколько же тебе лет?
— Семнадцать. Я уже школу кончаю.
— Мальчишка, школьник — и уже теща!..
— Вы не поняли. Я с ее дочкой гуляю. Значит, по нашему, — теща.
— Надо же! А я решила, что ты женат.
— Ну что вы! Моей бабе всего шестнадцать. Я скоро аттестат получу, а ей еще год мучиться.
— А как ее мать к тебе относится, жених?
— Тетя Поля? Она наша соседка, с одного двора. Сейчас тут уборщицей устроилась — на лето. Вот приду, все сухое мне даст, чаем с малиной напоит.
— Слушай, герой, — сказала Флора. — Ты в сердечном санатории, а куришь, в мокром шляешься, разве это дело?
— Да не я — Танька. У нее сердце от роста отстает. Перебои, аритмия в общем. Потом пройдет.
— Конечно, пройдет, — сказала Флора. — Акселерация, знаешь такое слово?
— Знаю. Эта когда с каланчу. Танька не такая длинная. Чуть повыше меня.
— Нормальный современный рост. Только бы дальше не пошла.
— Не пойдет, — заверил парнишка. — Она с этим завязала. Вот я еще маленько прибавлю.
— По-моему, в школе как раз экзамены? — вспомнил Сергеев.
— Ага. У меня завтра математика.
— И это ты так готовишься?
— А чего готовиться? Я математику все равно не знаю. Вытянут на троечку.
— Как это «вытянут»?
— Как всех, так и меня. По математике вытянут и по физике вытянут, я ее сроду не учил. Биологию сам на пятерку сдам, остальные — на четверки и тройки. Волноваться нечего. Обязательное десятиклассное образование. Можно вовсе не учиться. Все равно аттестат должны дать, на второй год не оставят.
— А вот мы учились, — тихо сказал Сергеев. — Нас не вытягивали.
— Правильно, — сказал парнишка. — Вы десятилетку кончали, чтобы дальше учиться. А я хотел после восьмого работать пойти. Мать пожалел — мечтала, чтобы я все десять кончил. Небось о вузе думала, но это уж маком! Вот и потерял два года. Да я, что ль, один…
Нельзя отказать ему в честности — он вовсе не старался выглядеть лучше, чем был. И наврал он лишь раз, в самом начале, по разве можно требовать от семнадцатилетнего юноши, Ромео, спешащего к Джульетте, признания, что его «мокнули»?
— Какую же ты себе выбрал профессию? — спросила Флора.
— Отцову, — сказал он как о чем-то общеизвестном, что не нуждается в уточнении. — Если б двух лет не потерял, уже бы отплясал в учениках.
— А кем работает твой отец?
— Слесарем.
— И сколько получает?
— Двести. У него седьмой разряд.
— Жить можно.
— Конечно. Только он алименты платит, — сочувствуя тяготам отца, сказал парнишка.
— Значит, у него уже была семья?
— Была. Мы с матерью. Он за меня платит.
— Вон что! — чуть озадачилась Флора. — Но ты же работать пойдешь?
— Ага. Теперь ему легче будет. У меня там две сеструхи-близнецы и бабка старая.
— А ты с отцом часто видишься?
— Часто — не сказать, а вижусь. Он заглядывает, я к нему на завод хожу.
— А он не хочет, чтобы ты дальше учился?
— Это на инженера, что ли? Пять лет мучиться, и на сто десять?.. Отец мне не враг.
«А как же с мечтой? — подумал Сергеев. — До чего ж расчетлив и бесплотен этот посланец из таинственной страны юности! Неплохой, видать, парень, и труд уважает, но почему ему не хочется шагнуть дальше, чем его отец? Экая трезвость в семнадцать лет. А может, я чего-то не понимаю? Не уследил за переоценкой ценностей. В моем детстве слово «инженер» звучало и значительно, и романтично, оно было как пропуск в будущее. Мои родители крепко опечалились, когда поняли, что я не стану инженером. Но сейчас во всем мире молодежь увлекается рукомеслом. Хорошие, умные ребята стремятся делать что-то руками. Им кажется, да так оно и есть, что это дает внутреннюю свободу. Что может быть честнее и лучите «потной работы»?.. И все-таки хочется, чтоб молодой человек стремился к чему-то несбыточному. К чему?.. Полететь на Юпитер или пожать руку инопланетянам, которые, может, еще противнее нас?..» — И Сергееву стало грустно.
