- Я тоже многое знаю, а кто от меня слыхал (болтовню? - Захар обнял Автонома, смеясь. - Видал, как молнии ударяют в речку и там, в глубине, исчезают? Так и во мне все тайны-секреты мрут. Потому-то людям я нужен. И высшие власти довольны мною: продналог, дополнительные обложения - во всем я на первом месте.., Если с Люсей стакнемся, куплю я тебе резиновые сапоги - нэ найдешь лучшей обувки работать в слякоть.

Во дворе Ермолая Антоном разнял изнемогавших в драке двух кочетов. Заняли они каждый свой бережок у свинцовой, рябой от ветра лужицы, загорланили курам победно, гордо поднимая расклеванные в кровь гребешки.

У кухонных дверей стояла Люся, скрестив на груди руки. Солнце высветлило ее слегка зажелтелое городской испитостью лицо с ямочками на щеках, с редкими веснушками, как у приворот-травы. Собрала лукавые морщинки у самых глаз, прозрачно голубых, с тенью мимолетного предвесеннего облака, попросила у Захара закурить.

- Только не выдавайте меня родителям. Я уж с Якуткой дымила под сараем. - Перекатывая в губах сердечком папиросу, сняла шаль с женственно-покатых плеч, накинула на голову Захара. - Пусть проветрится, а то мама унюхает. Затянувшись, пуская дым ноздерками, раздутыми с легким своеволием, взяла Захара под руку. - Образумьте моего старика. Как закапало с крыш, он потерял покой. Работников решил поднанять. Я не хочу быть дочерью кулака.

- Он культурный землероб, - с усмешкой сказал Захар. - Я придавлю батю дополнительным обложением, пусть не взвивается.

Ермолай и Прасковья Илларионовна еще не остыли от гнева: с утра Люся потребовала от отца свертывать хозяйство, закрывать лавочку, а лучше передать ее в сельпо, выделить Якутке лошадь с коровой. До того разошлась, раскипелась: дом сдать под избу-читальню, а самим перейти в подвал, подальше от мирских сует. Свара чуть не дошла до дележа, и только отказ Люси от своего пая (я не наживала!) удержал Ермолая от немедленного приглашения председателя сельского Совета. Прищемило сердце Ермолаю, посинели губы. Насилу отпоили настоями трав, болеутоляющих, тоску смиряющих.

- Жизня, что ты делаешь с нами? Вяжешь узлы - один туже и садче другого, - пропаще шептал отец. - Ладно, уходи, не держу.

Но теперь, когда Захар сам заявился, у Ермолая уже потеплело в загрудье.

Принявшие для смелости пузырек на двоих Захар и Антоном прямо в калошах протопали по крашеному полу в горницу. Захмелевший, самоуверенный, как все женатые, Автоном напрямик повел дело. Захар же пропаще-покорно глядел на невесту, обмирая сердцем. Маленькая, простая в обращении, она, кутаясь от лихорадившего озноба в шаль, улыбалась, видимо принимая сватовство за шутку, и была она со своими ямочками на щеках, с очками, которые то надевала, склоняясь к книге, то снимала, так мила Автоному, что он старался, будто хлопотал за себя.

- Люся, ты никогда не пропадешь за Захаркой, то есть Захаром Осиповичем, мужик он дошлый, ушлый...

Поверь мне, родне, ведь ты такая красивая... видел же я, как ходила ты летом на огороде среди подсолнухов...

И косы твои желтые, как подсолнух...

Когда Люся, неловко шагая в больших отцовских чесанках, ушла на кухню, а сам Ермолай спустился в магазин, Острецов тряхнул Автонома за грудки:

- Что тебя прорвало? Испортишь всю обедню. Я тебя взял потому, что ты красноречив, как линь в нашем пруду, а ты разбрехался о каких-то подсолнухах.

Автоном опамятовался. Со стыдом глянул через плечо жениха, и то, что увидал, враз протрезвило его; Люся зашла с тряпкой-поломойкой, вытерла натоптанный пол и очень просто и потому особенно убийственно попросила обтереть о вехоть ноги, если нельзя снять калоши.

Захар сказал, что он возрадуется, если Люся шлепнет его по физии этим вот вехтем. Она засмеялась, приняв шутку, с интересом взглянула на Захара и как-то по-особенному заметила большой сильный лоб и редчайшей выточки красивый нос.

В горнице накрыли стол, сама хозяйка Прасковья Илларионовна пригорюнилась в сторонке под фикусом, доверчиво взирая на Захара заплаканными глазами, покорная родительской доле, - ничего не поделаешь, невеста в доме, будь ласкова.

Захар оставил рюмку, заговорил о деле - сколько десятин думает засеять Ермолай Данилыч? Облагать налогом надо.

- Теленок еще не родился, а ты, Захар Осипович, уже с обухом стоишь, тюкнуть промеж ушей.

- Порядок и закон. На нас никакая власть не угодит. На парей обижались. На Петра особенно, а на Советскую власть вроде грех коситься. Государству хлеб нужен.

- Это верно. Ни одна власть не согласится задаром властвовать над памп, дураками-своевольниками. Так и брат мой Кузьма говорит.

Захар попросил у женщин разрешения закурить и угостил папиросой Люсю. Прикуривая от его спички, она щурко глядела в его глаза - умные, тоскующие. И пожалела, что окоренился он в Хлебовке.

Захар вынул из портфеля какую-то бумагу и с достоинством подал ей. Люся, надев очки, прочитала, пожала руку Острецову и неожиданно для себя обняла со спины и поцеловала в щеку.

- Умница вы, милый Захар Осипович.

- Учитесь смело, Люся, заканчивайте техникум...

ждем вас...

Мать заплакала не то счастливыми, не то тревожными слезами, отец сказал, что вроде бы рановато кричать "горько", однако налил всем.

Автоном встал, прощаясь.

Люся проводила его до калитки.

- Что с тобой, Автоном? Жена молодая ревнует? - ласково и понимающе заглядывала в глаза его.

- Жена? - удивился он горьковато, будто сейчас только и узнал, что у него есть жена. - Да, вот как-то женился. Богомольная, не осерчает.

Люся взяла его за руку и, раскачивая, сказала, что нынче легко расходятся. Он глядел на нее с печальной строгостью.

- Я пошутила о разводе. Что она, очень уж дика?

- Анадысь идем с ней от тестя, а на дороге яйцо куриное лежит. Я поднял, так она ужаснулась: "Брось, наговоренное, беду принесет". Я выпил яйцо на ее глазах.

Теперь она каждое утро глядит на меня так, будто удивляется, что я не помер до сих пор... Люся, ты ведь все равно не пошла бы за меня, а?

Люся прикрыла лицо рукавом.

- И почему так долго задлилась зима? - сказал Автоном. - Хоть бы в поле скорее. - Снял калоши, обмыл в луже, надел на колышки. - Захару передайте. Это он напрокат выпросил в кооперативе, пыль в глаза пустить...

К своему дому, где стояла Марька, шел Автоном тяжело.

В горнице Ермолай уговаривал Острецова:

- Голова болит? У меня тоже звенит в ушах. Полечимся. Выпей через не могу, полегчает. Дочка, садись с нами.

Захар смотрел в окно на деревянный амбар, поставленный впритык к верее ворот.

- С Ветровой рассчитался? - спросил он. - За этот амбар. В голод попал за ведро муки, знаю.

- Да ты с меня в ее пользу брал сено. Вдовица сама должна мне. То селедку, то гвоздей...

- Забудь ее долги.

"Пьет-ест со мной, а гнет свое. Ни стыда, ни совести", - думал Ермолаи.

- Да разве тяпу их силой займать у меня? Сколько пи важь людям, сам же виноват кругом. Порядки! Лежачий Степан понабрал, глаз не кажет. Я, говорит, летом отработаю. А как? Он лошадь запрячь не словчит. Станет надевать хомут с хвоста. С ним только свяжись... от профсоюза не отбрыкаешься. Бог с ним... А вот дочь буду выдавать, гульнем!

Тут полился мягкий и глубокий голос матери: сама вышла шестнадцатилетней за тридцатигодовалого Ермошу и ни- разу не покаялась. И дочери вымаливает у бога самостоятельного, обмятого жизнью человека.

Красневшая студенточка всей молодостью своей напомнила Захару недавнюю чистоту его помыслов. Не было тогда самогонки, головной боли, горьких раскаяний и зароков не терять себя. Что такое теперь его жизнь?

- Мутно на душе. - Острецов с грустноватой улыбкой взглянул на Люсю. И я когда-то был молодой, светлый. А сейчас? Морда кирпича просит, глаза выцвели, вот-вот осыпятся куколем.

- С чего закручинились, Захар Осипович? Пьете? - спросила Люся.

- Вино не виновато. Вино только аукнулось на какой-то зов отсюда вот. Ермолаи прижал ладонь к сердцу. - Не за тот корень ухватился, а? Без силы нет науки, а без науки нет силы. Вот помощник был у меня, жены родной брат. Промотал отцовское добро - эта вот горькая капля сгубила. Даже имя его у людей в забвенье - Якуткой кличут. Как собаку. Мы тоже мимо рта не проносили, да ум не теряли.