— Я не создана мыть общественные туалеты, — прозвучал в его ушах голос матери.
— А эта женщина, которая самоотверженно, да-да, самоотверженно! чистит мои ботинки, она что, создана мыть общественные туалеты?! — услышал он собственный голос, отвечающий матери в присутствии служительницы, продолжавшей с улыбкой свою работу, для которой не была создана.
Более всего его тронула ее улыбка, с которой она отзывалась на обращения каждого, словно хозяйка, что рада подать пирожные собственной выпечки и порадовать дорогих гостей. Она производила впечатление одной из тех деликатных дщерей благородных семейств, выросших на столичных излишествах, которые под ударами жизненных невзгод вынуждены перебиваться самыми презренными заработками, поскольку не были обучены никаким практическим навыкам и профессиям, и продолжают в новом своем положении пользоваться прежними хорошими манерами, стараясь выглядеть довольными.
— Я иностранец, — сказал ей Гавриэль. — И только что попал в Париж из другой страны.
— Я тоже тут чужая, — отвечала она, подняв на него сияющий взгляд.
На вид ей было по меньшей мере лет пятьдесят, но при этом в ней сохранялось что-то от былой красоты и молодости.
— И я тоже недавно приехала сюда из моей страны.
— А я думал, что вы француженка, парижанка.
— Нет-нет, — рассмеялась она. — Я не француженка, да и не городская. Я-то, я бретонка, деревенская. Из маленькой деревушки в Бретани. Я родилась в Карнаке.
Эти слова почему-то еще больше растравили его сострадание, и когда она закончила чистку ботинок, он порылся в кармане и протянул ей полную горсть монет.
— Нет-нет! — воскликнула она и выбрала лишь причитавшиеся ей чаевые. — Все остальное немедленно спрячьте в карман!
И она начала объяснять давно известную систему начисления процентов.
— Но я хочу дать вам все, — сказал он, смущаясь еще больше.
— Не глупите, — успокоила она его. — Вы человек молодой, и эти деньги вам еще понадобятся, особенно в этом большом чужом городе. Деньги. Да, да — деньги могут дать вам главное — свободу!
— Конечно, это невыносимо… — начал он, чувствуя себя редкостным дураком, — это рабство… зависимость от туалетов…
— Вы ошибаетесь, молодой человек, — ответила она. — Никогда я еще не была такой свободной. Никогда мне еще не было так хорошо.
Ее улыбка, не покидавшая его по дороге в гостиницу, казалась ему компромиссом, смягчавшим болезненное противоречие между свободой, которая была ей дороже всего в этом мире, и зависимостью от общественного туалета, в котором ей лучше, чем было когда-либо в жизни. Видимо, тут замешано нечто глубоко религиозное в своей основе, подумал он и вспомнил рассказы о монашках, в религиозном просветлении занимающихся самой тяжелой, презренной и тошнотворной работой. Но и тут его ожидало потрясение. Снова придя к ней почистить ботинки, вовсе не нуждавшиеся в чистке, в День всех святых, он произнес нечто по поводу святых, благодаря которым даже антирелигиозно настроенные студенты пользуются днем, свободным от занятий.
— Со всеми этими святыми я не имела чести встречаться, — заметила она и, к его изумлению, добавила с простодушной улыбкой: — Но если они похожи чем-то на тех святых, с которыми я знакома, могу вас заверить, что они принесли в мир не свободу, а угнетение. Те святые, которых я знала, превратили мою жизнь в настоящий ад, из которого я вырвалась только благодаря одной женщине, считающейся у них ведьмой, языческой колдуньей.
Что это за святые, с которыми она знакома? Прекрасно знакомые ей святые — это не кто иные, как ее мать и муж. Святость ее матери прогремела не только в ее родной деревне, но и по всей епархии, по всем весям Дикого Берега и побережья залива Морбихан, и даже священник сказал о ней, после того как она пожертвовала сто тысяч на реставрацию старинной церкви, что она достойна быть причисленной к лику святых католической церкви. Большая часть земель в тех местах принадлежит ей, но дочери она отродясь не дала ни гроша на покупку конфетки у лавочника, и все это — из соображений святости. Из тех же соображений она воспитывала дочь на достоверных историях обо всех неисчислимых разновидностях адских мук, уготованных грешным душам в мире грядущем, и из тех же самых соображений святости сосватала ее единственному наследнику соседнего поместья. Муж ее свят не деяниями своими во имя своей веры, а теми деяниями, что не совершил во имя нее. Он истово верует в освобождение Бретани от французского ига. Дай ему волю, он изгнал бы французов с их языком и с их нравами из всей земли Бретонской и царил бы над нею «рукою крепкой и мышцей простертой и в славе великой» от Атлантического океана до града Нанта, как некогда Номино, великий герцог Бретонский, прославившийся на весь свет. Он бы пробудил и возбудил бретонцев, продал бы все наследственные земли и все прочее семейное достояние и купил на эти деньги ружья для освободительной войны, он бы организовал и вооружил на свои деньги целые полки бретонских рабочих и крестьян, захватил бы полицейский участок в деревне, а потом и префектуру, и весь департамент, и так далее, и так далее, пока не овладел бы всей страною и не покрыл бы себя вечной славою, только сперва следует захватить полицейский участок в деревне. И все эти славные деяния, свое жизненное предназначение, блеск своих подвигов и честь своего имени принес он в неизмеримой святости своей в жертву своей семье. Скорбью великою воскорбели его старые и больные отец и мать, прослышав, что задумал он продать все земли, а когда узнали они, что намерен он купить на вырученные деньги ружья, дабы взять штурмом полицейский участок, сделались они как громом пораженные и свет померк в их очах. Осуществи он пылающую в его сердце идею, он свел бы своих престарелых родителей в гроб, но он не тот амбициозный эгоист, что своими руками принесет собственную семью на алтарь честолюбия. Напротив — это свою жизнь, каждый миг безвозвратно и бесследно уходящей жизни своей он приносит в жертву на алтарь своей семьи, включающей после женитьбы и его жену, а в последнее время — особенно ее. Скорбь жизни своей, связанный по рукам и ногам на жертвеннике семейном, топил целый день в горьком зелье, а ночью произносил суд над женою[85], и не только произносил, но и вершил его, отвешивая ей в гневе порцию пощечин и крепких ударов, особенно с тех пор, как истощилась его мужская сила. Истины ради надо сказать, что и в молодости, когда они обвенчались, не отличался он силой чресл своих, но силой своей десницы ублажал он жену изрядно, а уж когда и вовсе оставили его мужские доблести, то и того пуще. И так между святостью матери и святостью мужа тянулась, угасая, ее жизнь, пока не возникла старая служанка Леонтин и не вызволила ее из рук обоих. Это Леонтин помогла ей бежать из дома, и, что еще важнее — это она освободила ее от страхов, привязывавших ее всю жизнь к матери и к мужу, это она раздула в ней силу духа, чтобы совершить поступок.
— А как ей это удалось? — спросил Гавриэль.
— Не знаю, — ответила чистильщица ботинок. — Есть у нее такая сила. Эта Леонтин в наших местах слывет ведьмой, этакой чародейкой и ведуньей.
После первого недоразумения Гавриэль старался давать ей чаевые в строго установленном размере. Так же поступил он и сейчас, но она подняла на него со своей табуретки сияющие глаза и, улыбнувшись, сказала:
— Сегодня я вам разрешаю дать мне сколько вашей душе угодно, ведь сегодня же День всех святых!
— А что до отношения Кальвина ко всем католическим святым… — произнес один из двух прошедших по коридору господ.
За дверью, в промежутке между двумя вежливыми ударами, послышались шаги пастыря, столь значительного в глазах сестры-хозяйки. Будь она католичкой, а не гугеноткой, она, безусловно, назвала бы этого пастыря не «бесценным, великим и выдающимся», но «святым» человеком. Вместе с приближавшимися к двери шагами Гавриэль, казалось, услышал какой-то напев, словно человек за дверью напевал себе под нос мелодию песни, но не Песни Восхождения и не святого христианского гимна, а почему-то именно песенки «В роще на Гиват Ха-Шлоша», полюбившейся Гавриэлю еще в годы учения в семинаре «Эзра». Похожее наваждение уже случалось с Гавриэлем в ту ночь, когда он вышел на побережье и до его слуха донеслись звуки пения из залива. Тогда ему показалось, что он слышит мелодию песни «Тут, в стране отцов желанной, все надежды станут явью», и лишь когда он приблизился к сидевшей в лодке компании, ему стало ясно, что они поют широко распространенную в Карнаке народную песню «Это записано на небесах…» Тогда он был объят смутным страхом, но сейчас, уже зная, что все это лишь иллюзия, проделка его собственной фантазии, он развеселился и внутренним взором уже видел себя рассказывающим матери о странной истории, произошедшей с ним во французском городке Нуайон, к северо-востоку от Парижа. Тогда он работал грузчиком в большой транспортной фирме «Кальберсон» и нес посылку одному гугенотскому пастору, проживавшему в гостинице для священников. Через дверь он слышал, как знаменитый пастор вышагивает туда и обратно по комнате и напевает нечто вроде тихой молитвы своему Господу. Когда он приблизился к двери, чтобы постучать, его слуха достигла мелодия этой тихой молитвы, и вот — это, оказывается, не молитва, а песенка, да не просто песенка, а припев песни «В роще на Гиват Ха-Шлоша». Священник бродил себе по комнате и мурлыкал под нос песенку:
